Невероятное преступление Худи Розена

– Один, – сообщила Ривка.

– Небольшой городок, – прокомментировала Анна-Мари.

Ривка подняла на нее глаза – увидела ее впервые.

– Там живет семья Горовиц, – заявила Ривка. – У них абба, эма[86], десять детишек и двадцать котов.

– Ну у них небось и вонь в доме, – заметил я. – Представляешь, что в кошачьем лотке творится?

– А у них коты не какают, – объяснила Ривка.

– То есть у них все время запор, – предположил я. – Я видел в одной рекламе, что, если не какать две недели, фекалии полезут через рот. Переживаю я за твоих котиков.

Ривка хмуро кивнула, задумалась. Она пока еще не научилась спорить со старшими братом и сестрой. Остальные-то уже успели просечь, что я по большей части говорю всякую чушь – в дешевой попытке угнаться за подлинной мудростью Зиппи.

Я подхватил Ривку, посадил на кровать. Взъерошил ей кудряшки, сказал, что она моя кошечка и, если у нее когда-нибудь случится длительный запор опасного свойства, я обязательно куплю ей слабительное. Она ничего толком не поняла, но все-таки сказала спасибо.

Я порадовался, что в палате в тот момент не было медсестры, потому что еще раньше медсестры объяснили мне в совершенно недвусмысленных выражениях, что я не должен «таскать на руках» никого из посетителей.

– Ты ловить умеешь? – спросил я у Анны-Мари, готовясь бросить в нее свою сестру. Плечо горело от боли, но я не сдавался.

Анна-Мари сморщилась.

– Ловить умею, но не… людей.

– Хочешь сестру – придется научиться.

Анна-Мари рассмеялась.

– Ладно. Только не будем все-таки тренироваться прямо при твоей родне. По-моему, они и так уже меня здорово ненавидят. А тут я еще и сестру твою выроню.

– Согласен, – кивнул я. И сбросил Ривку с кровати на пол.

Анна-Мари ахнула, попыталась ее подхватить, но Ривка успела сгруппироваться и уже снова лезла на кровать сбоку, чтобы ее сбросили повторно.

Анна-Мари обалдела. Оглядела комнату, как будто клетку в зоопарке, набитую какими-то странными зверюшками. Зато она не смотрела на дверь. Не собиралась сбежать.

В больнице много странных вещей. Например, дома в моей комнате нет ни одной скверной картины с изображением сарая. А в палате их было целых три. Кроме того, впервые за всю мою жизнь никто не заставлял меня молиться. Никто вечером не спрашивал, произнес ли я «Шма». Никто по утрам не проверял, сказал ли я Шахарис. Зиппи принесла мне молитвенник и тфилин, но доктор мне надевать тфилин не разрешил.

Впервые в жизни я мог молиться или нет по собственному выбору. И я не собирался молиться. Я не молился, когда в полубессознательном состоянии лежал в реанимации, – и со мной не случилось ничего ужасного. Вот я и подумал: пропущу, хотя бы ради новизны ощущений. Ведь мы иногда делаем – или не делаем – что-то только потому, что есть такая возможность.

Например, на второе утро в палате я пропустил утреннюю молитву. Оставил молитвенник на столе рядом с кроватью. А потом стал ворочаться – искать положение, в котором будет не так больно, – и вспоминать все эти выстрелы; я их вспоминаю каждый день и, наверное, буду вспоминать еще долгие годы.

Для меня худшее в травме именно это: постоянные возвраты, непрерывное воспроизведение, запущенное по кругу. Психолог говорит, что это обычное дело. Мне еще повезло: проигрывая в мыслях эту историю, я не испытываю чувства сожаления. Многие люди переживают, что могли бы повести себя как-то иначе, попытаться спасти других, остановить насильника. Мне проще: я знаю, что поступил правильно. Сделал все что мог, чтобы помочь Анне-Мари, а для Элада, мистера Абрамовича или миссис Голдберг я заведомо ничего не мог сделать. Про них я думаю постоянно. Воспоминания о них со мною всегда. Но я отчетливо сознаю, что не смог бы их спасти.

В то утро в памяти раз за разом всплывала сцена, когда мистер Абрамович вскидывает руки и в шею ему впивается пуля. Я снова и снова просматривал в мыслях, как он поднимает руки, как в шее у него, прямо под подбородком, появляется отверстие. Шея – совершенно беззащитная часть тела. Создатель тут что-то недосмотрел.

Я погрузился в момент смерти мистера Абрамовича, а потом и оглянуться не успел, как начал произносить кадиш[87]. Кадиш – это поминальная молитва. Кадиш, в отличие от большинства молитв, обращен не к Богу, а к другим людям. Один говорит, а ему отвечают все собравшиеся.

Кадиш не разрешается произносить одному. Рядом должны быть другие мужчины. Миньян.

Я подумал про Зиппи – девушку, которая молится, надев тфилин, одновременно и нарушая, и выполняя заповедь. Наверное, я делал то же самое, когда в одиночестве произносил кадиш в больничной палате. Но я не чувствовал, что что-то нарушаю. Мне казалось правильным – и очень трогательным – скорбеть так, как мне хочется. Смысл совершенно не обязательно должен возникать из чужого учения. Его можно открыть и в самом себе.

Глава 15, в которой я сижу на шезлонге с самого края, в прямом и переносном смысле