Невероятное преступление Худи Розена

Неловкость появилась, только когда мы добрались до ее дома. Анна-Мари остановилась на тротуаре, посмотрела снизу вверх мне в глаза. Когда мы познакомились, мы были одного роста, но за последние месяца два я вырос примерно на сантиметр.

Она отхлебнула из стаканчика, блеснула бордовой улыбкой.

– У меня изо рта пахнет спиртным? – поинтересовалась она, придвигаясь ближе.

Пахло. Пахло сладостью – и винной, и какой-то другой, человеческой. Это опьяняло, причем опьянение было не от вина.

– Нет, – соврал я.

– Блин. Чего доброго, мама вообще не заметит.

Солнце садилось, дом у нее за спиной казался темным и безжизненным. Анна-Мари отхлебнула еще. Потом придвинулась вплотную, приблизила губы к моим губам.

– А теперь? – спросила она.

А потом губы ее коснулись моих губ, рука моя опустилась ей на бедро, а ее рука мне на предплечье – больно было до жути. Но хоть вкус вина теперь казался не таким ужасным.

Поверх объятия и поцелуя я вел счет всем нарушениям галахи, которые мы совершали, вот только считать было сложно, потому что пальцы ее поглаживали мне затылок.

Тогда, в скорой, я пообещал Богу, что больше не нарушу ни одного из его установлений. Сейчас я даже не искал себе оправданий. Просто надеялся, что Бог занят чем-то другим и просто не заметит, что двое подростков целуются на тихой пригородной улочке.

Через миг мы расцепились, встали на расстоянии вытянутой руки. Сердце у меня бу́хало, дыхание стало быстрым, прерывистым. Я увидел через ее плечо, что в доме зажгли свет. При свете стала видна фигура мэра: она стояла у окна гостиной и таращилась на нас.

Анна-Мари обернулась, увидела маму, растянула рот в улыбке. А потом снова шагнула ближе, положила руку мне на плечо, приготовилась к продолжению.

Я сморщился, отстранился.

– Прости, дело в плече. Ты, может, еще не забыла, что в него попала пуля, и очень больно, когда ты…

– Ой, прости, я…

На самом деле про плечо я соврал. Я не поэтому отстранился. Целоваться с Анной-Мари было изумительно, и ради того, чтобы это продолжать, я был готов терпеть любые болевые ощущения в ключице.

Но я пока совсем не понимал, в чем смысл этих поцелуев. Не совсем понимал, готов ли отказаться от лучшего друга, которого только что вернул, от общины, которая почти приняла меня обратно, от семьи, в лоно которой возвратился. Они, может, и потерпят, если я буду с ней просто встречаться, но все вот это – совсем другое дело. И вообще, должен же быть предел тому, сколько заповедей я готов нарушить за один раз.

А еще – снова поцеловаться с Анной-Мари я хотел не раньше, чем мы поймем, что любим друг друга. И когда Дефиска отвернулась убедиться, что мама все видит, я сразу подумал, какой процент этого поцелуя был «за Худи», а какой – «против Моники».

– На самом деле все не так, – сказал я. – В смысле, мне действительно больно. Но я не поэтому, просто… Я просто не знаю, созрел я для этого или нет. И вообще не уверен, что когда-то созрею. Вот не уверен – и все, и, мне кажется, несправедливо заставлять тебя мириться с ситуацией, в которой меня мотает туда-сюда. Это вопрос выбора, про который я тебе рассказывал на примере енота. Или есть еще пример пиджака, как если ты под ним голый, так что, даже если пиджак тебе не по вкусу, снять его – значит…

– Худи?

– И еще помнишь – ты сама мне говорила, что можешь быть со мной совершенно честной именно потому, что мы из разных миров? Я потом это обдумал и очень обиделся, потому что решил: значит, дело не во мне. А в том, из какой я общины. Но теперь я все понял, и я разделяю твои чувства. У каждого из нас есть что-то свое, что больше никому не принадлежит, и я не хотел бы…

– Худи.

– Чего?

– Можешь не продолжать. Я все поняла.

Она похлопала меня по другому плечу, еще раз глотнула из стаканчика и зашагала к дому через газон, на котором раньше стояла табличка.

Я наблюдал за ней с тротуара, мама ее – из окна. Когда мэр перевела взгляд на меня, я махнул ей рукой. Она сделала шаг назад и пошла открывать дочери.

Я побрел по улице, внутри пустота. Направлялся я на свадьбу, там много еды, будет чем себя заполнить.

После свадьбы Зиппи уехала от нас. Мне раньше всегда казалось, что после ее отъезда в доме станет темно и холодно. Мне действительно стало темно и холодно, но не только из-за ее отъезда. Она увезла с собой ноутбук, папа отключил вай-фай – и я вновь погрузился в темные века.

Я лишился основной ниточки, связывавшей меня с миром. С вайфаем я привык смотреть новости, листать комментарии, читать антисемитские посты онлайн-троллей. Радости это не доставляло, но я хоть понимал, что творится в мире.

Возникли и другие проблемы. Я вдруг оказался старшим в доме. А у старшего ребенка в семье куча обязанностей. Например, мама иногда присылала мне со второго этажа эсэмэску с просьбой «нагреть духовку до 180». Приходилось допетривать (не прибегая к помощи ребе Гугла), что такое духовка, как ее включают и что там в ней за 180.

Градусы, понятное дело. Это мне Зиппи сказала по телефону. Я в таких случаях обычно просто звонил Зиппи.