Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

Через несколько дней снова пришел я в то же село среди бела дня, будто бродячий торговец. Оружие я оставил в горах, а в село пришел купить хлеба, молока да обувь для наших молодцов. И вот вижу у одного из домов босых ребятишек во всем черном: держали они друг дружку за ручонки и просили милостыню. Три девочки и два мальчика. Старшему еще десяти не было, младший – совсем младенец: старшая девочка держала его на руках, целовала и ласкала, чтобы он не плакал. Сам не знаю как – видать, озарение Божье, – подошел я к ним и спрашиваю по-болгарски:

– Чьи вы, ребятки, будете?

Старший мальчик поднимает свою маленькую головку и говорит:

– Попа, что на днях в хлеву зарезали.

В глазах у меня помутилось, земля пошла кругом, словно мельничный жернов. Прислонился я к стене, земля остановилась.

– Подойдите ко мне, ребятки, – говорю я. – Подойдите ближе!

Вытащил я из патронташа кошель, битком набитый турецкими лирами да медзитами[48], опустился на колени и высыпал все на землю.

– Берите! – закричал я. – Все берите!

Дети бросились на землю и стали собирать ручонками лиры да медзиты.

– Берите! Это все ваше! – кричал я.

Оставил я им и короб с товаром.

– Это все ваше! Берите все!

И пустился оттуда со всех ног. Выбежал я из села, распахнул рубаху, вытащил вышитую моими же руками Святую Софию, разорвал ее, выбросил прочь и бежал, бежал…

До сих пор бегу!

Зорбас прислонился к стене, повернул голову и посмотрел на меня:

– Так я спасся.

– От родины спасся?

– Да, от родины, – спокойным, твердым голосом ответил Зорбас и, чуть погодя, добавил: – Спасся от родины, от попов, спасся от денег – все это я отсеял, пропустил через сито. Чем больше отсеиваю, тем легче мне становится. Как тебе объяснить? Освобождаюсь, становлюсь человеком.

Глаза Зорбаса сияли, широкие губы радостно улыбались.

Помолчав немного, он распалился снова: сердцу его стало тесно в груди, и оно уже не повиновалось никаким приказам.

– Когда-то я говорил: этот вот – турок или болгарин, а этот – грек. Ради родины, хозяин, я таких дел наделал, что у тебя, как послушаешь, волосы встанут дыбом: резал, грабил, жег села, насиловал женщин, уничтожал дома… Почему? Потому что они были болгарами да турками. «Чтоб ты пропал, сволочь! – нередко говорю я сам себе и сам же ругаю себя последними словами. – Чтоб ты сгинул, безмозглый!» Теперь, когда я набрался наконец ума, я говорю: этот вот – хороший человек, а этот – плохой. Что значит «болгарин» или «ромей»? Для меня это одно и то же. Единственное, что имеет значение, – плох он или хорош. А теперь, чем больше я старею, – клянусь хлебом, который я ем! – мне все более кажется, что даже это перестает меня интересовать. Да и что значит «плохой» или «хороший»?! Мне их всех жаль, душа за всех болит, хоть я и делаю вид, что мне до них никакого дела нет. Вот, говорю я себе, этот бедняга ест, пьет, любит, боится, имеет своего бога и дьявола, и он тоже загнется, и он тоже в землю ляжет, и сожрут его черви… Эх, несчастный! Все мы – братья… Мясо для червей!

А если речь идет о женщине, ну, так тут уже – ей-богу! – рыдать хочется. Твое благородие то и дело смеется надо мной за то, что я люблю женщин. Да как же их не любить?! Создания они слабые, сами не знают, что с ними происходит, возьмешь их за грудки – они тут же раскрываются и отдаются без остатка!

Пошел я однажды опять-таки в болгарское село. Подлый ромей, сельский староста, выдал меня, и вот окружили меня в доме, где я прятался. Выскочил я на террасу, перебираюсь с крыши на крышу – ночь была лунная, – прыгаю, словно кот, по крышам, пытаюсь уйти. Тень мою заметили, поднялись на крыши и стали палить из ружей. Что делать? Прыгнул я в какой-то двор. А во дворе том болгарка спала. Вскочила она в одной рубахе, увидела меня и открыла уж было рот, чтобы закричать, но я протянул руку и говорю ей: «Помолчи! Ради бога, помолчи!», а затем – хвать за груди. Женщина побледнела, сникла. «Пойдем в дом, – говорит мне тихо. – Пойдем в дом, чтобы нас не увидели…» Вошли мы в дом, сжала она мою руку и спрашивает: «Ты – ромей?» – «Да, ромей. Не выдавай меня!» Обнял я ее за талию, она – ни звука. Переспал я с ней, и сердце от наслаждения трепетало. «Вот, Зорбас, – сказал я себе, – вот что значит женщина, вот что значит человек. Болгарка она? Ромейка? Тарабарка?[49] Все равно! Она – человек. Человек! Так не стыдно ли тебе убивать? Пропади ты пропадом!»

Так говорил я, пока был с ней, у ее теплой груди. Но разве родина – сука бешеная – отпустит?! Утром ушел я в болгарской одежде, которую дала мне болгарка-вдова: вынула она из сундука одежду покойного мужа, стала целовать мне колени и просила вернуться.

Как же! Вернулся я на следующую ночь, так сказать, патриотом – зверем неукротимым, вернулся с канистрой нефти и сжег село. Должно быть, и она сгорела, несчастная. Звали ее Людмила…

Зорбас вздохнул, закурил сигарету, затянулся пару раз, затем отшвырнул ее и сказал: