Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

Зорбас чувствовал тяжесть навалившегося на него тела и поспешно тащил мадам, чтобы поскорее добраться до села и избавиться от нее. А несчастная спотыкалась о камни, ломая ногти на ногах, мозоли доставляли ей мучения, но она не проронила ни звука. К чему тут слова? К чему жалобы? Все было хорошо – слава Богу!

Мы уже миновали смоковницу архонтовой дочки, сад вдовы, показались первые сельские дома. Мы остановились.

– Спокойной ночи, дорогой, – сказала счастливая шансонетка и привстала на цыпочки, пытаясь дотянуться до губ нареченного.

Но Зорбас даже не наклонился.

– Хочешь я припаду с поцелуями к ногам твоим, любимый? – спросила женщина, собираясь броситься наземь.

– Нет, нет! – воскликнул растроганный Зорбас и схватил ее в объятия. – Это я должен целовать тебе ноги, госпожа моя, только мне лень… Спокойной ночи!

Мы расстались. Обратно мы с Зорбасом шли молча, вдыхая полной грудью благоуханный воздух. Зорбас вдруг повернулся и посмотрел на меня:

– Что делать будем, хозяин? Смеяться или плакать? Посоветуй.

Я не ответил. И у меня тоже комок в горле стоял, сам не знаю отчего – от слез или от смеха.

– Скажи, хозяин, – вдруг снова спросил Зорбас, – как звали древнего бога-повесу, который никого, совсем никого из женского племени не оставлял без утешения? Что-то я такое слышал. Он, кажется, тоже красил бороду, разукрашивал себе руки сердцами да русалками, маскировался, прикидываясь то быком, то лебедем, то бараном, то ослом, как только было по вкусу всякой там, с позволения сказать, потаскушке. Ну-ка, скажи, как его звали, будь добр!

– Ты, наверное, имеешь в виду Зевса. Как это ты его вспомнил?

– Бог да благословит душу его! – сказал Зорбас, воздев руки к небу. – Он много вынес, много выстрадал, настоящий великомученик, послушай меня, хозяин, я тоже кое-что понимаю. Ты только книжки слушаешь, но сам подумай – кто их пишет! Пф! Учителя! А что учителя могут понимать в бабниках да бабах? Пропади они пропадом!

– А почему бы, Зорбас, и твоей милости не написать, не поведать нам про все чудеса земные?

– Почему? Да потому, что я живу всеми этими чудесами и времени просто не хватает. То люди, то женщина, то вино, то сандури – времени просто нет взяться за эту дрянь – за перо. Потому-то мир и достался бумагомарателям. Кто живет чудесами, у того нет времени, а у кого есть время, тот не живет чудесами. Понятно?

– Так что же Зевс? Не увиливай в сторону.

– Эх, несчастный он! – вздохнул Зорбас. – Только я знаю, как он натерпелся. Он и вправду любил женщин, но не так, как думаете вы, бумагомаратели, совсем не так! Он их жалел, понимал страдание каждой из них и ради них жертвовал собой. Когда он видел, как где-нибудь в провинции старая дева сходит с ума или с какой-нибудь лакомой женщиной – пусть даже и не лакомой, а уродиной! – нет рядом мужа, а ей не спится, он, сердобольный, творил крестное знамение, переодевался, принимал тот вид, который был на уме у женщины, и входил к ней в комнату.

Поверь, у него совсем не было настроения для любовных трудов, нередко все это ему совсем надоедало, и нужно отдать ему должное – как он только, злополучный, поспевал управляться со столькими? Часто он уставал и был не в духе. Случалось ли тебе, хозяин, видеть козла, который покрыл нескольких коз? Из пасти у него слюни текут, глаза мутные и гноящиеся, кашляет он, хрипит, на ногах едва держится. В таком вот плачевном состоянии нередко бывал и бедняга Зевс. Возвращается он домой рано утром и говорит: «Когда же, господи Иисусе, прилягу я наконец и отосплюсь? На ногах уже не стою!» – и только слюни утирает.

И вдруг слышит он стон – какая-то женщина на земле сбросила с себя простыни, вышла на террасу и застонала. И тут же сердце у Зевса размякает. «Эх, спущусь-ка я снова на землю, – бормочет он, – спущусь снова на землю, горемычный, – женщина застонала, спущусь утешить ее!»

До того довели Зевса женщины, что свело ему поясницу, то и дело тянуло его на рвоту, разбил его паралич – и испустил он дух. Пришел тогда его наследник Христос, увидел злосчастие старого бога и сказал: «Подальше от женщин!»

Я слушал Зорбаса, восхищался свежестью его мысли и трясся от смеха.