Невеста

– В том, что… просто… мы слишком разные. И мне лучше держаться подальше от тебя.

– Совсем подальше?

Мою шею не собирались оставлять в покое. Оден нежно касался ее губами, прикусывал и отпускал.

– Я… помню договор… на Лосиной Гриве будет подходящее место и… дня два-три. Мы дойдем. А потом…

– Место, значит… – Он отстранился, но лишь затем, чтобы переключить внимание на уши. – Место – это, конечно, очень важно.

Еще как важно, но я не знала, что у меня настолько нежные уши.

– Отпусти!

– Нет. Если отпущу – сбежишь. А я слишком старый и больной, чтобы за тобой гоняться.

И сбегу, потому что… потому что я не знаю, как мне дальше себя вести. Притвориться, будто я не понимаю, что происходит?

– Тебе ведь не плохо. – Оден не спрашивает, но утверждает.

Да, мне не плохо. Мне хорошо, и я этого боюсь.

Я прекрасно знаю, что происходит между мужчиной и женщиной, видела не раз – в лагере быстро позабыли о такой вещи, как стеснение и мораль. И пусть мама старалась как-то оградить меня от того, что творилось вокруг, у нее не выходило.

Но там все было иначе.

Как-то… обыкновенно. Грязно. По-животному. И если вначале во мне было какое-то нездоровое любопытство, то весьма скоро оно угасло. Я быстро научилась не обращать внимания на подобные вещи.

Правда, потом был храм и святая уверенность, что здесь все иначе…

– Эйо, не надо вспоминать. – Оден гладит большим пальцем горло, и отросший ноготь слегка царапает кожу.

– Как ты понял?

– Ты закрылась. Посмотри, – палец перемещается на плечо, сдвигая край рубашки, – шея деревянная. И плечи. И запах изменился.

Наверное, сейчас я могла бы вывернуться и уйти, Оден не стал бы задерживать. Но я не шелохнулась.

Отпускало.

Храма нет. Стен. Темноты. Есть луг и вечер, когда солнце почти уже нырнуло в призрачные тенета горизонта. Кузнечики стрекочут.

И где-то совсем неподалеку громко возмущается куропатка.

А Оден, каким бы ни был, не станет меня мучить.

– Как изменился?

Мне надо говорить, иначе опять стану дергаться. Сбегу. И буду бегать до самой Лосиной Гривы. А там уже отступать некуда. И ведь действительно не было плохо.

Оден отвечать не спешит, гладит шею, а завязки у рубашки сами собой разошлись. Она съехала на одно плечо, вернее, съезжала, медленно, но как-то до отвращения целеустремленно.

– Слова могут обмануть, а запах – нет. Я точно знаю, когда женщина испытывает ответное желание.

То есть я…

– Так правильно, Эйо. Я не хочу причинить тебе боль. Но чем сильнее ты меня боишься, тем хуже будет. Поэтому просто попробуй расслабиться.

– Сейчас?

– И сейчас тоже… Если тебе нужно, будем разговаривать.

Нужно. Но я не знаю, о чем с ним говорить. Не о том же, что мне сейчас неловко. И не о том, что, несмотря на неловкость, мне не хочется, чтобы Оден останавливался. Правда, он и не собирался.

– А… – В горле пересохло, я облизала губы. – А о чем разговаривать?

– О чем ты хочешь.

Рубашка сползала сверху, а его рука каким-то чудом забралась под нее снизу.

– А… – Мысли в голове вертелись самые идиотские. И вопрос родился такой же. – А… ты уверен, что…

Оден сосредоточенно вырисовывал на моем животе спирали, с каждым витком подымаясь выше.

– Что? – вкрадчиво поинтересовался он.

– Что у тебя получится? Ну после всего и… и ты еще болен, и…

Спираль оборвалась на половине витка.

– Эйо, – вот в уши мне дышать совсем не нужно, они и так горячие, словно я полдня на солнцепеке пролежала, – радость моя, никогда не задавай мужчине таких вопросов.

Почему? Может, вообще эта затея бесперспективная, а я тут маюсь.

Ну или не совсем чтобы маюсь…

– В лучшем случае на тебя обидятся. В худшем – потянет немедленно доказать обратное. Кстати, одно другого не исключает.

Не надо доказательств! Я на слово поверю!

– Я не хотела тебя обидеть.

– Знаю. Ты просто боишься.

Оден убрал руки, и я испытала неожиданное разочарование, но говорить, чтобы вернул на прежнее место, было как-то неудобно.

– Страх – это нормально. И после всего, что с тобой было, сильный страх – тоже нормально. Это только глупцы никогда ничего не боятся…

– А ты боялся?

Оден лег и потянул меня за собой. Пожалуй, я не имела ничего против.

Просто лежать.

Тепло. Уютно. Надежно. Если еще голову на плече устроить, то и вовсе замечательно.

– Конечно. Сначала боялся умереть во сне. Мама так ушла. Накануне вечером еще играла… она у нас чудесно играла на клавесине. И пожелала спокойной ночи. А утром отец сказал, что она умерла. Во сне.

Он не лгал, я чувствовала это. И, устроившись под его рукой, не мешала рассказу.

– Я потом долго не мог заставить себя в кровать лечь. И вообще заснуть. Все казалось, что умру. Усну и не проснусь. Мне стыдно было рассказывать об этом отцу, он бы не понял.

– И что ты делал?

– Забирался в постель к брату. Почему-то казалось, что если он рядом, то со мной ничего не случится. И видишь, не случилось.

В Гримхольде, полагаю, брата не было.