Невеста Агнца

в отношении к вечности). Пролог в небе у него содержит уже всю историческую драму и ее эпилог, и актеры суть лишь марионетки, приводимые в движение извне (здесь снова чувствуется отсутствие христологической антропологи, учения о Богочеловечестве у бл. Августина). Отношение между Богом и человеком определяется внешне, механически, человек есть вещь в руках Творца, для Него Самого онтологически безразличная. Оно определяется всемогуществом и произволом, вообще божественным абсолютизмом, в которой любовь занимает место лишь подчиненной частности, а внутренняя сообразность, — если можно так выразиться, — взаимная связь и антропологическая взаимообоснованность Бога и человека просто отсутствует. Человек является внешним для Бога объектом властвования.

Эти черты августинизма ярче всего проступают в его истолковании оснований предопределения, когда он чувствует себя призванным выступить в роли друзей Иова, адвокатом Бога. Естественно то противление, с которым встречается в незатемненном человеческом сознании апология произвола, хотя и Божественного (1). Такая теодицея — sic volo sic iubeo — может удовлетворить лишь заранее удовлетворенных и загипнотизированных в покорности. Зато у других она вызывает карамазовское: я не Бога не принимаю, но мира Его не принимаю. Бл. Августин, как мы видели, на все вопросы об основаниях божественного избрания одних и неизбрания других отвечает исповеданием своего незнания и ссылкой на неисследимость и неисповедимость путей Божиих. (Он здесь также применяет текст P. XI, не замечая, что у апостола это говорится именно в отношении ко всеобщему помилованию: «и всех заключил в неповиновение, чтобы всех помиловать», а у бл. Августина в прямо противоположном смысле). Постулат отрицательного богословия в данном случае, конечно, вполне уместен и не может быть оспариваем, однако для него должно быть определено место, чтобы иначе он не сделался прибежищем лукавства и уклончивости мысли. К сожалению, именно последнее мы имеем у бл. Августина. Он развивает чисто рациональную, логически связную теорию спасения одних и гибели других, причем это есть у него вместе с тем и теодицея, которая по замыслу должна удовлетворять запросы человеческой пытливости. И вот, при-

(1) В противоположность бл. Августину, Св. Иоанн Златоуст говорит «когда же говорит: яже предуготова в славу, то выражает этим, что не все происходит от одного Бога, п. ч., если бы это было так, то ничто не препятствовало бы спасаться всем.. И хотя большая часть принадлежит Богу, но однако и мы привносим нечто малое от себя». (Беседы на посл. к Римл. XVI, Р. п., т. IX, 2, 704-5).

610

ведя свою дедукцию в логический тупик безысходности, где человеческий ум вопрошает, будучи по необходимости приведен к этому вопрошанию, бл. Августин отвечает неведением и неисповедимостью путей Божиих. Этот отказ от ответа испытывается не как подвиг веры, смиряющейся пред неисповедимым, но уклончивый самообман. Того, лишенного всяческого основания, произвола в избрании и неизбрании, которому учит здесь бл. Августин, не может и не должна принять незатемненная человеческая совесть, даже пред лицом угрожающих запретов для мысли (что так вообще принято в вопросах эсхатологии). Его собственная теория предестинационизма, — она же теодицея и эсхатология, — его обязывает к ответу: если он утверждает одно, то должен признать и другое. Если он рационализирует силу и значение избрания, то должен указать и его основания. Иначе в самом основании доктрины оказывается дыра. Этим иррациональным разрывом ткани она вся разрывается сверху донизу. Рабство мысли не есть богословие. Здесь не антиномия и не законное неведение, но просто тупик.

В построениях бл. Августина вообще нет места тайне, напротив, здесь все рационализировано, все вопросы принципиально отвечены. Если великий апостол говорит о непостижимой глубине Премудрости Божией на путях всеобщего спасения, то здесь эта непостижимость применяется к тому, что сделано вполне постижимым, именно как произвол избрания, и в этой произвольности не остается ничего таинственного. Подлинно неисповедимы пути Божии, но правы стези Его. Здесь же, под предлогом неисповедимости, упраздняется и самая правда. Не может быть, под предлогом неведения, приписано Богу то, чего наша совесть и разум не могут принять, как истину и правду, усматривая здесь противоречие в Боге Самом. Это есть кощунство, а не смирение, — доктринёрство, а не docta ignorantia, или мудрое и благочестивое неведение. И нельзя успокоить совесть цитированием не относящихся к делу текстов.

Т. о., Августиновский предестинационизм внутренне разлагается, терпит катастрофу, хотя и остается незабываемым памятником человеческой мысли, до конца проходит известную ее тропу. Это есть, так сказать, эксперимент богословской мысли, предназначенный скорее для исторического ее музея, а не для жизни, где он является мертвым призраком.

Остается еще одна сторона августинизма доселе неразобранной, именно его экзегеза, — библейское обоснование.

611