Невеста для отшельника

— Исключительная безнадзорщина, — с готовностью повторяет Игнат Степанович. — Внучка вот у меня. Нет, я не скажу про нее ничего такого: и матери когда поможет, и дома порядок, а как вечер — все! Нет моей внучки, то танцульки у них там какие-то, то вечера.

Марья Николаевна тяжело вздыхает и торопится сказать свое:

— А у меня внученьки нет, померла в позапрошлую зиму, царство ей небесное. И нельзя сказать, чтобы очень болела, нет. А вот, поди ж, грипп обыкновенный скосил. Осложнение — и все тут. Да и врачи…

— Исключительно врачи, — не выдерживает Игнат Степанович, вспомнив свои мучения с грыжей. — Я тоже занемог как-то, сильно занемог, ну, прямо исключительно житья нету, — Он с секунду раздумывает, называть свою болезнь или нет. Решает не называть. — Да, вызвал сын, значит, «скорую», а у тех разговор короток — под нож!

— Под нож? — участливо переспрашивает Марья Николаевна.

— Исключительно! — отрезает Игнат Степанович, — Пролежал, помнится, недолго, да ведь для нашего с вами возраста как: день-то длинно волочится, а годы бегут, бегут.

— Ой бегут! Оглянуться не успеешь — и вот тебе на, старость.

Марья Николаевна подсовывает собеседнику румяный пирожок и тут же спохватывается, возвращаясь к ускользнувшей нити начатого ею рассказа:

— Ну, так иду я, значит, за хлебом и вижу — мальчишки пихают в люк водопроводный дохлую кошку. Вот, думаю, откуда расстройство желудков-то у людей. Я на них — таки-рассяки… Убежали. А от дохлой кошки не то что дизентерия… — Сказав это, Марья Николаевна удовлетворенно складывает руки на своей широкой и мягкой груди.

Игнат Степанович слушает внимательно, однако все еще отдаленно переживает злоключения со своей грыжей; оттого часто и сосредоточенно моргает, словно решая какую-то важную проблему.

— Дохлая кошка — это исключительно никуда не годится! Только тот люк, Марья Николавна, канализационный. Питьевая вода, она защищена металлом, трубами. Самое такое уязвимое место — тут, у нас с вами. Скажем, брось сейчас туда, — Игнат Степанович даже привстает и показывает пальцем в оконце, откуда видна квадратная металлическая крышка водоема, — скажем, подбери кто ключ к замку, открой крышку и сыпани горсть этого… как-его… цинкового калия, и весь поселок исключительно к вечеру будет лежать бездыханно.

Марья Николаевна испуганно всплескивает руками, слегка отстраняется:

— Бог с вами, Игнат Степанович! Думать-то про такое страшно, не то что говорить вслух.

— То-то и оно, — довольно, но серьезно говорит Игнат Степанович. — Вот какую мы с вами службу несем — государственной важности! Это не деньги охранять — те хоть, и деньги, а все одно — бумажки.

Он осторожно берет пирожок, оглядывает его со всех сторон, аккуратно откусывает и запивает чаем. Марья Николаевна, опять уютно устроив руки на груди, ласково смотрит на Игната Степановича и ждет похвальных слов своей стряпне. Но Игнат Степанович молчит. Ему так хорошо в этот утренний час, так покойно и ладно на душе, что и говорить не хочется. Тихо потрескивают дрова в железной печурке, тикает, будто раскачивается на коротких блестящих ножках большой будильник, по-домашнему приятно подвывает за оконцем морозный ветерок. Игнат Степанович отставляет пустую кружку, утирает усы:

— Ну, вот и чайку с вами попил, дома уж теперь пить не буду. Займусь сараем, опять снегом замело.

— С ночи бы поспали. Дежурства ночные утомляющие, как ни говори.

— Да я вздремнул немного. Приезжали опять эти проверять. Делать нечего, так разъезжают. Поругался с ними. Просились войти обогреться, а я им — от ворот-поворот. Нечего на территория водоема грязными сапогами топать, машина вон у них милицейская, утепленная — грейтесь на здоровье!

— Это они из-за Калистратова ездют, — заключает Марья Николаевна, — Тот раз, говорят, не достучались — выпимши спал.

— Калистратова гнать надо отсюда в шею! — возмущенно говорит Игнат Степанович. — Такой объект требует серьезного отношения. А ему разве что снег зимой можно доверить. Прихожу я как-то на дежурство его менять, а возле ворот опять консервные банки, бутылку-то он подальше забросил, знаю. Говорю, ты что же это, сукин сын, соришь тут? «А чего, я ничего, не на самой же территории, Степаныч». Показываю ему вниз, где свинарник: там исключительно крысы расплодились. По нюху найдут твои объедки, А крыса, Марья Николавна, это пострашнее самой исключительно дохлой кошки.

— Ну-у, крысы вообще страшнее ничего нет, — кивает Марья Николаевна. — Я уж до чего чистоплотная, и то все остатки боюсь кинуть даже в распадок, с собой несу. Если крысы повадятся сюда — беда будет.

— То-то же и оно. А Калистратову этому хоть кол на голове теши. Сегодня скажу на собрании, все исключительно скажу, как на духу. Пускай замену делает третьему сменщику. Не могу я такое терпеть.

— А что за собрание? — интересуется Марья Николаевна.

— А шут его знает, производственное, какие-то, говорят, важные вопросы решать будут.

— Может, повышение зарплаты?

— Не, повышение было.

— Вы там, Игнат Степанович, про спецовку скажите. Кожухи совсем истерлось, пора бы и новые.