Невеста моего брата

— Для чего?

— Чтобы сделать ребенка.

— Какой в этом прок, если Фабьен его не признал.

— Он бы его признал, если бы не вбил себе в голову эту идею с анализом ДНК.

Я вспомнил, что именно я, в Гасене, убедил своего брата прибегнуть к анализу ДНК, чтобы не сомневаться в происхождении ребенка.

— С Томом у Аннабель были бы деньги.

— Она богаче, чем Фабьен.

— Богаты ее родители, но не она. Как только она стала бы матерью сына звезды, Аннабель оказалась бы в завидном положении, с гарантированными доходами. Больше не пришлось бы работать. Ты не заметил, как она ненавидит свою работу? Ей не удалось забеременеть от младшего Вербье, она легла под старшего.

— Это она тебе сказала?

— Да.

— Она сумасшедшая.

— Понятно, что сумасшедшая. Ты этого раньше не замечал? Ты ее не слышал, не видел? Может быть, ты слишком сильно презираешь женщин, чтобы их понять.

— Я презираю своего брата, женщин: это все?

— Нет. Себя тоже. Особенно себя. И раз ты себя презираешь, ты презираешь людей, которые тебя любят. Ты не видишь, что в них есть хорошего. Ты любишь только тех людей, которые тебя презирают. Вот в них ты не видишь ничего плохого.

— Мне кажется, что я слушаю Саверио.

— Было бы лучше, если бы ты слушал его почаще. Он бы тебе это объяснил лучше, чем я.

— Я думал, что Аннабель твоя подруга.

— Я не могу быть подругой человеку, у которого столько дерьма в голове.

— Тогда почему ты убеждаешь ее в том, что ты ее подруга, так же как убедила меня, что ни с кем не спала во время нашей разлуки?

— Потому что я лицемерка и лгунья. А сейчас уходи.

Ее затуманенные глаза притягивали. Лицемерка и лгунья в серой юбке и белой блузке. Ее черные волосы, приглаженные на висках, гудели от роившихся там бесчестных стратегий. Я с сожалением направился к лифту, так как у меня возникла эрекция. Когда вы бросаете женщину, вы возвращаетесь на несколько лет назад, но это вас не омолаживает. Наоборот, это старит.

Я решил ехать на улицу Батиньоль через внешние бульвары, на которых велись дорожные работы и были ужасные пробки. Мне нужно было подумать. Я был уверен, что Аннабель примет меня, это был бы хороший способ вернуть Фабьена. Он ее не переносил, но он и в мыслях не мог допустить, что она может принадлежать другому — проявление невроза навязчивых состояний (говорил Саверио), — и на этот раз он знал, что этот другой был я: это заставило бы его вернуться намного скорее. Я представлял, как я войду в квартиру, разложу свои вещи на полках, выделенных для Фабьена, если только они не заняты вещами малыша, и буду сидеть у окна с моим ребенком на руках. А потом, вечером, я попаду под пулеметную очередь из любимых мною выражений «Ты дурак». Я снова буду чувствовать себя как иммигрант, которому угрожают высылкой в тот день, когда заявится Фабьен. У меня не было документов в стране Аннабель. Я проник в нее тайно и каждый день был для меня борьбой, чтобы не быть изгнанным. Мой ребенок воспользуется правом почвы, но не я. Для Аннабель я так и останусь иностранцем. Может, даже незнакомцем.

Въезд де ля Мюэт, въезд Дофин, въезд де Терн. Угрожающе приближался въезд де Шампере. Я подъезжал к нему, еще не решив, поднимусь ли я в квартиру невесты моего брата и матери моего ребенка, чтобы провести там этот вечер или всю оставшуюся жизнь. Я въехал на авеню де ля Порт де Шампере, следовавшей после авеню де Вилье. Вот площадь маршала Жуэн, старинный вокзал де ля Птит Сантюр кажется заброшенным, хоть он и обслуживает электропоезда, следующие из Понтуаз в Аржантей или в Версаль — Левый берег. Вот карусель на площади Проспера Губо, поэта-романтика (1795–1859), основавшего лицей Шапталь. И снова я был очарован голубой магией 17-го округа, цвета дыма от сигареты Маларме на портрете Мане. С бульвара Батиньоль видно Сакре-Кёр как в широкоэкранном американском фильме шестидесятых годов в «техноколоре». Этот взлет к радостной жизни, наполненной сиянием и поэзией, в красном свете светофора на улице Рима внезапно показался мне погружением в ад Аннабель. У меня было опущение, что я, голый, вхожу в холодную комнату. Каждая улица, магазин, дерево воспринимались мною как враждебные и режущие предметы. Почему я хотел себе сына, когда уже признал сына Софи? Ведь это он — мой сын. Тот, другой, был ничей, потому что Аннабель была никто. Она сама мне это говорила.

В то время когда я накручивал круги между площадью Проспера Губо и площадью Клиши в поисках места для парковки, подсознательно откладывая момент встречи, Аннабель убеждала по телефону моего брата, мою мать и Софи, что у нас с ней никогда не было половых отношений, что я все выдумал и что ее сын был ребенком пятидесятилетнего мужчины, с которым она спала два или три раза после ее возвращения из Будапешта. Они пользовались презервативами, но один из них, очевидно, оказался бракованным.

* * *