Невеста Нила

— Опять холодно, — пробормотал он про себя. — Дело плохо… Удар в спину… Рана на затылке болит сильнее, но другая… Нехорошо, что она находится слева… Однако нет, так лучше; если б я был ранен в правую сторону, то не мог бы писать, а мне нужно, мне хочется… пока еще не поздно. Подайте дощечки и стилос! [77]Сейчас, сейчас… Когда письмо будет готово, почтенная женщина, закрой дощечки как можно плотнее. Ты обещаешь мне это? Никто не должен знать содержание письма, кроме того, кому я пишу. Гиббус, послушай! Передай мое послание врачу Филиппу в собственные руки. Вспомни свой пророческий сон о розе, выросшей на твоем горбу. Он означает, что из земного горя вырастают радость и мир в небесной обители. Итак, ты передашь мою последнюю волю Филиппу. Кроме того, запомни: в Дамьетте живет мой товарищ по учению, врач Кристодор. Отнеси к нему мое тело, Гиббус… Ведь ты слышишь меня? Пусть Кристодор положит его в ящик с песком, чтобы предохранить от разложения; потом похороните мой прах в Александрии, рядом с могилой моей матери. Тогда Иоанна с дочерью смогут навещать меня хоть иногда. Я оставляю им немного после своей смерти. Но все, что будут стоить похороны…

— Эти расходы возьму на себя я; о них позаботится монастырь святой Цецилии! — воскликнула игуменья.

— Не думай, что я не имел ничего за душой, — возразил с улыбкой старик. — Побереги монастырские деньги для бедных, почтенная женщина. Вот здесь, в маленькой сумочке, ты найдешь больше золота, чем тебе понадобится, Гиббус. Однако подайте мне поскорее… живо… дощечки!

Получив письменные принадлежности, Руфинус сначала задумался, а потом начал писать дрожащими пальцами, напрягая последние силы. Его губы подергивались от жестокой подавленной боли, в глазах выражалось страдание, но он не оставлял письма, несмотря на просьбы игуменьи и преданного слуги. Наконец, умирающий вздохнул с облегчением, запер диптих, протянул его настоятельнице и произнес:

— Вот так… хорошенько закрыть! Передать Филиппу в собственные руки, слышишь, Гиббус?

Тут страдалец лишился чувств, но, когда ему освежили водой лоб и воспаленные раны, он опять пришел в себя и тихо прошептал:

— Сейчас я видел во сне жену и дочь; они принесли мне смешную маску. Что это значит? Разве то, что я век оставался глупцом, забывая себя и семью ради чужих страданий. Но нет, нет! Если бы это было так, тогда все истинное и высокое можно назвать глупостью. Я… мои стремления и та цель, которой я посвятил свою жизнь…

Руфинус смолк, но потом неожиданно выпрямился, взглянул просветленными глазами на небо и громко воскликнул радостным тоном:

— О милосердный Искупитель! Да, теперь я вижу… Благодарю Тебя!… К чему я стремился, для чего жил, за то мне приходится умирать! О как это отрадно!… Ты сподобил меня умереть за правое дело.

Внезапно силы снова изменили раненому. Его голова начала сильнее гореть, в груди послышалось предсмертное хрипение, с его губ, часто освежавшихся заботливой женской рукой, срывались только имена тех, кто был особенно близок сердцу старика, и между ними имя Паулы.

В пятом часу пополудни он откинулся на колени Гиббуса и перестал страдать. В его чертах застыла улыбка, и на лице неугомонного скитальца появилось детски-невинное выражение.

Садовник оплакивал своего любимого господина как родного отца. Никто не слышал от веселого Гиббуса лишнего слова до самого прибытия в Дамьетту, где он свято исполнил волю покойного.

Морское судно, нанятое Орионом для монахинь, приняло в число своих пассажиров раненого капитана, Сетнау с женой и детьми, его брата, рулевого, и оставшихся в живых рабочих с верфи.

В тот же час, когда Руфинус навеки закрыл глаза, отряд мемфисских охранников под предводительством епископа Плотина явился в покинутый монастырь. Движимая и недвижимая собственность мелхитской киновии была немедленно конфискована от имени патриарха Вениамина и якобитской церкви. На следующее утро епископ отправился в Верхний Египет, чтобы лично сообщить своему верховному главе обо всем случившемся.

XXXIV

Филипп поднялся с места, наскоро закончив завтрак. Перед его старым другом стояла еще почти полная тарелка, он не спешил есть и с неудовольствием взглянул на товарища, который, стоя, наливал себе разбавленного вина. В прежнее время по окончании завтрака молодой врач охотно беседовал с Горусом Аполлоном о новостях дня или вел с ним серьезные разговоры; для старика это был приятный час отдохновения, но теперь Филипп даже и обедал на скорую руку, чтобы только подкрепить свои силы.