Невеста Субботы

Узнаю ее не сразу. Куда подевалось заношенное ситцевое платье с темными пятнами под мышками? Наряд на Розе пышный, отделанный кружевом и почти такой же безупречно белый, как ее приоткрытые в улыбке зубы. Вместо убогого платка — увитая жемчугами башенка из желтого атласа, при виде которой Селестину хватил бы удар. Но главное отличие — лицо. Уродливые ожоги разгладились, и кожа на левой щеке стала такой же упругой, как на правой. Лицо негритянки лоснится, как у статуи, выструганной из мореного дуба и отполированной почтительными касаниями тысяч пилигримов. Я любуюсь Розой — молодой, похорошевшей — и понимаю, что все это значит.

Няня раскрывает объятия. От нее исходит не могильный холод, а жар живого тела, и я льну к ней, чтобы ее тепло вытопило боль из моего сердца. Часто смаргиваю, но слезы не унять. Я истосковалась по касаниям. И мне так обидно, что у Джулиана и Дезире нашлась ласка друг для друга, но не для меня.

— Вот и ты, Флёретт. — Няня похлопывает меня по спине. — Долгонько же пришлось тебя ждать!

Мы стоим на вытоптанном пятачке между курятником, кухней и калиткой в сад. Солнце припекает, и сладкое марево плывет в воздухе, от чего он кажется переливчато-вязким, как сахарный сироп. Но в Большом доме не хлопают двери и не разносятся по комнатам зычные окрики бабушки, да и в кухне непривычно тихо — ни бульканья гамбо, ни напевного мычания поварихи Лизон. Даже куры и те не кудахчут.

Это не мир, а зарисовка мира. Я отличная рисовальщица, но обоняние и осязание для меня важнее слуха.

— Роза? — говорю я, отстраняясь. — Если ты здесь, то ты… ты…

— Умерла, — завершает она за меня. — Когда меня опять повезли на аукцион в Новый Орлеан, я сделала то, на что у меня не хватило смелости годы назад, — приняла яд, который был припрятан в кармане. Слышала бы ты, как чертыхался аукционер!

— Мне так жаль, Роза! Прости меня. Это ведь я во всем виновата.

— Виновата, виновата… опять ты затянула свою любимую песню, Флёретт. Кому станет легче, если ты вопьешься зубами в свое сердце? Уж точно не мне! Не вини себя, девочка. Я ни о чем не жалею. Смерть — это сладкий осадок на дне кофейной чашки, и я давно хотела до него добраться, — причмокивает губами Роза.

— Но теперь-то ты объяснишь мне, что всё это значит?

— Что «это»?

— Ну, всё вообще… Бабочки, например, и почему я их вижу.

— Бабочки-то? Бабочки слетаются на самый красивый цветок в саду.

Закусываю губу. Так легко ей не отвертеться!

— Мне кажется, что я сломала себе жизнь, — честно признаюсь я. — И не только себе, но и всем остальным. Из-за меня несчастна Дезире. А Джулиан… лучше б я вообще его никогда не встречала! Всем от меня только хуже.

Роза качает головой, и жемчуга на ее тиньоне вспыхивают в лучах жаркого полуденного солнца.

— Иногда наша жизнь ломается с треском, — говорит она, — а потом срастается вкривь и вкось. Прямо как сломанная нога, на которую неправильно наложили лубок. Годится лишь на то, чтоб ковылять худо-бедно, а ведь охота и сплясать! Взять бы да и сломать кость заново, но мешает память о боли. Ведь во второй-то раз будет гораздо, гораздо больнее. Уж лучше не рисковать и оставить все как есть. Но жизнь решает за нас. А может, не жизнь, а Они, а может, не Они, а мы сами. Снова раздается хруст, и снова мы катаемся по земле, разбрызгивая слезы, и кажется таким несправедливым, что эта адская, эта непереносимая боль обрушилась на нас дважды. Но это наш шанс, девочка. Шанс выпрямить то, что срослось криво. — Она подмигивает мне и, наклонившись, поднимает тыкву-горлянку.

В сосуде плещется знакомая жидкость, запах которой загодя разъедает гортань.

— Выпей, Флёретт. — Отхлебнув из горлышка и крякнув, Роза протягивает мне адскую смесь. — Пришло время кое-что тебе показать. Ты же хотела увидеть себя. Сейчас увидишь.

Зажав нос, делаю быстрый глоток, и на какой-то миг мне кажется, что я проглотила раскаленную кочергу. Пиман хлещет по стенкам желудка, а оттуда рикошетом бьет в голову, и мир закручивается в спираль.

Попятившись, я вцепляюсь в Розу. Она подхватывает меня за талию, не давая упасть, но вдруг толкает вперед, к котлу. Растопыренными руками хватаюсь за края, сдирая кожу о проржавевший металл. Сладкая жижа приходит в движение. Со дна всплывают толстостенные пузыри и лениво лопаются, разбрызгивая горячие капли. Сквозь рябь проступает сияние, как будто под толщей патоки зажглась и не гаснет искра.

Щурясь, я всматриваюсь в источник света. Он кажется все ярче, все ближе, и я различаю всполохи огромного костра. Пламя пляшет по головешкам, то припадая к земле, как готовый к прыжку зверь, то разрывая тьму вихрем искр. Каждый всполох золотит лица людей, что пляшут вокруг огня, озаряет их выпяченные груди, их руки, воздетые к небесам. Глаза полуприкрыты, как в молитве, но мышцы напряжены и упруго подрагивают в такт барабанному бою. Губы вымазаны черным, и я догадываюсь, что это свиная кровь.