Невидимая Россия

Борис протянул портсигар. Жадно проглатывая дым и сдерживая слезы, она рассказала, что пришли в час ночи, увели в пять часов утра. Обыск был сравнительно поверхностный, держался Алеша хорошо и вообще на него можно рассчитывать. Борис сидел, слушал и глядел в потемневшие от горя глаза женщины. Между ним и Наталией Михайловной происходило то сближение, которое произошло, водно мгновение между Павлом и Григорием, когда Григорий, загородив дорогу во двор, сказал грубо: — Уходи; я заразный.

Странно только, что она меня ни капельки не боится! — думал Борис.

Какие у него хорошие глаза. Он немножко невоспитанный, но, наверно, очень хороший друг и товарищ, — думала Наталия Михайловна.

* * *

Когда Павел переступил порог камеры, первой его мыслью было, что тут не так плохо. Два больших решётчатых окна выходили во двор и давали достаточно света; правда, воздух был не особенно чистый и в камере было тесновато. В свое время средняя камера в Бутырской тюрьме в Москве была рассчитана на 25 заключенных: 13 человек с одной стороны и 12 с другой. Место 26-го человека занимала «параша». Каждому заключенному полагалось иметь отдельную койку, поднимавшуюся на день к стене. В 1930 году в такой камере, в среднем, содержалось 65 заключенных. Иногда это число поднималось до 100 и больше, иногда падало до 50-ти, но в среднем было 60–65 человек. Так как при всём желании 65 человек не могли улечься на 75 кв. метрах площади камеры, была придумана целая система ухищрений: на откидные койки положили доски и сделали сплошные нары — это позволяло использовать небольшие расстояния между койками и, таким образом, на нарах можно было поместить около 35 человек. Остальные 30 ложились на полу, наполовину забиваясь под нары и оставляя снаружи только голову и плечи. Человеколюбивое ГПУ для того, чтобы заключенные не спали прямо на бетонном полу, выдало на каждую камеру доски, которые на ночь стелили на пол в виде матрацев, а днем складывали около окна на нары. По конституции, составленной самими заключенными, выборный староста следил за внутренним порядком и распределением мест в камере. Каждый новичок получал место на ночь около двери, напротив громадной, вонючей «параши». По мере ухода старых заключенных и появления новых, а текучесть в камере равнялась в среднем человеку в день, счастливец постепенно ложился всё ближе и ближе к окну. Пройдя по полу путь от «параши» до окна, после месяца мучительного ожидания, можно было рассчитывать получить место на нарах, но опять у двери, в непосредственной близости к благоухающей «параше». Место на нарах давало колоссальное преимущество: можно было положить свои вещи, лежать днем и вообще вести какой-то образ жизни. Не имеющий на нарах места новичок ходил днем, как неприкаянный, имея право только сидеть на краю нар или отдохнуть на чужом месте с разрешения хозяина.

Когда Павел вошел, то он, конечно, ничего не знал об этом железном порядке.

— Где у вас можно занять место? — спросил он наивно.

Пожилой мужчина в пенснэ отложил в сторону французский роман и строго посмотрел на легкомысленного молодого человека.

— Обратитесь к старосте, — сказал он сухо.

Староста оказался красивым, бледным мужчиной лет пятидесяти, с голубыми, измученными глазами. Встретил он Павла снисходительно ласково, достал тетрадку и записал его фамилию, год рождения и специальность.

— Я это делаю для себя, — пояснил староста полуулыбаясь, — получается интересная картина…

— Действительно интересно — согласился Павел, — И вам разрешают вести такой учет?

— В Бутырской тюрьме особенно легкий режим, — сказал староста. — На Лубянке 2 или 14 об этом и подумать нельзя, а здесь мы даже песни поем.

— Интересно, из кого же состоят заключенные?

— Извольте — я только вчера подводил итоги: у нас было 64 человека, из них 27 крупных инженеров. В среднем 66 процентов состава имеет высшее образование.

— Очень интересно. А где вы отведете мне место?

— С этой стороны порадовать вас нечем — вечером ляжете на пол у «параши», а днем можете сидеть где-нибудь на нарах.

Это объяснение не очень обрадовало Павла.

— Тито Руффо! — раздался рядом смачный возглас.

— В камере ругаться запрещено! — нервно вздрогнул пожилой мужчина в пенснэ, отрываясь от французского романа.

— А я и не ругаюсь… — нагло ответил смачный голос. — Тито Руффо был известный итальянский певец.

Старичок ничего не нашелся ответить и опять уткнулся в книгу.

Павел посмотрел в сторону смачного голоса. Широкоплечий, толстый мужчина с полными губами и мясистым носом заканчивал партию в шахматы с щупленьким, кудлатым человечком. Одет он был в серый летний пиджак и белую шелковую рубашку с открытым воротом.

— Новенький? — толстяк повернулся в сторону Павла.

— Новенький.

— Я тоже новенький, — сказал мужчина. — Из дома взяли?

— Из дома, — с удивлением ответил Павел.

— Одеяло взял?

— И одеяло и подушку.