Невидимая Россия

— Я хочу сказать, — вдруг громко заговорила девочка, обращаясь ко всему залу, — я хочу сказать, что папа у меня при смерти, мама всё время плачет и единственное для нее утешение это, когда мы вместе молимся, а вы хотите, чтобы я ее заставила иконы выносить.

Девочка чуть не заплакала и села.

Тов. Блюхер так растерялся, что ничего не ответил, а только заявил, что суд кончен и ученики могут расходиться по домам.

Павлу хотелось подойти и пожать руку незнакомой девочке, очевидно, недавно поступившей в школу, но он понимал, что теперь, при всех, этого делать нельзя. Мимо скользнула сутулая фигура тов. Любимова.

— Поздравляю, Истомин, у вас находятся последователи! — бросил он на ходу с ехидной улыбкой.

* * *

— Что-нибудь случилось, неприятное? — спросила Вера Николаевна, взглянув на вернувшегося домой Павла.

Павел рассказал о суде. Брови Веры Николаевны сдвинулись:

— К сожалению твоя школа, кажется, последняя гимназия, которую портят большевики. Во что бы то ни стало надо дотерпеть до окончания.

Вера Николаевна хотела подойти к зеркалу, чтобы поправить волосы, но задумалась и остановилась. Властное лицо ее всё время изменяло выражение. Вера Николаевна решала какой-то трудный вопрос. Павел знал, какой это вопрос. Он часто слышал, как родственники упрекали Веру Николаевну за то, что, воспитывая сына врагом советской власти, она готовит ему мучительное будущее:

— Нельзя, чтобы молодой человек вечно раздваивался между тем, что внушают ему дома, и тем, чем полны школы, театры, университеты — вся окружающая жизнь…

Павел знал, что эти разговоры всегда волновали и мучили мать. Обычно лицо ее делалось гневным и она парировала холодным металлическим голосом:

— Для меня лучше, чтобы мой сын умер, чем стал коммунистом, я всё равно не переживу этого.

Такой ответ заставлял собеседника обиженно замолкать. Павел же особенно любил и уважал мать за эти ответы.

Ночь после суда над старой школой Павел спал плохо, а на другой день пошел к Николаю с предложением создать подпольную организацию молодежи для свержения советской власти. Николай сразу согласился.

Так два товарища вступили на путь активной борьбы.

Глава третья СМЕРТЬ МАТЕРИ

— Давно она потеряла сознание?

— Со вчерашнего вечера.

Доктор присел на кровать и стал щупать пульс, опустив глаза и избегая взглядов Павла.

Худое, изменившееся лицо Веры Николаевны беспомощно металось на белой подушке. Слабое движение вправо, слабое движение влево… Глаза были закрыты, между веками оставались совсем маленькие щелки, как будто больная только притворялась впавшей в беспамятство и потихоньку следила за доктором и сыном. Потрескавшиеся губы расходились, обнажая кончики покрытых налетом зубов. Слабый хрип иногда переходил в своеобразный клекот, как будто больная силилась и не могла сказать «не надо, не надо». Иногда по лицу пробегала гримаса, похожая на улыбку, и тогда казалось, что хрип это не хрип, а искаженный отголосок разговора, очень важного и именно поэтому непонятного окружающим.

— Помогите мне ее осмотреть.

Павел наклонился к неузнаваемо несчастному телу. Это уже не была мать, подавляющая окружающих непреклонной волей — это было что-то совсем другое, жалкое и бесконечно дорогое своей абсолютной беспомощностью. Это что-то тряслось мелкой дрожью и было невесомо от худобы.

— Да, я ошибся, — с трудом проговорил доктор, поднимаясь, — это брюшной тиф. Перевозить в город ее в таком виде уже нельзя. Всё дело в уходе… — доктор с недоверием посмотрел на Павла.

— Хозяйка и я не отходим от нее, но мы оба очень неопытны.

Доктор колебался.

Я останусь здесь до завтрашнего утра, но большего, к сожалению, сделать не могу. Попробуйте найти где-нибудь сестру.

— Я уже послал дочку хозяйки в Москву к родственникам с письмом — завтра должны привезти кого-нибудь.

Доктор покачал головой.

— Трудно в таких условиях что-либо сделать.

Шесть верст от шоссейной дороги, осенняя распутица…

Сказав это, он вышел.

Толстое лицо хозяйки высунулось в дверь.

— Ну что, Павлуша, что дохтур-то сказал?

— Плохо, но надежда не потеряна.

— Приляг, Павлуша, а я посижу. Приляг, смотри какой сам-то стал! Приляг, а то свалишься, что тогда будем делать?

— Ничего, Марья Петровна, мне спать не хочется. Идите отдыхайте, вы должны работать. Я всё равно от нее не уйду.

Марья Петровна тяжело вздохнула и вышла. Коричневатые бревна стен слабо отражали блики притушенной керосиновой лампы. Справа от постели, перед большим черным киотом, полным незамысловато написанных угодников, теплилась лампада. На белой подушке продолжало метаться неузнаваемое лицо. Павел наклонился и переменил компресс на пылавшем лбу. Стон усилился.

Мама! Павел припал к горячей руке. Она не ответила на ласку. То, что так недавно было Верой Николаевной, жило своей особой, таинственной жизнью. Непонятный разговор с кем-то делался всё оживленнее — там решалось что-то неизмеримо более важное, чем всё, о чем можно было говорить с сыном.

Господи, неужели конец, неужели она умрет, не приходя в сознание? Как я мог допустить столько ошибок!

* * *