Невидимая Россия

Войдя и сев против Дмитрия Дмитриевича, Павел с удовольствием заметил, что в комнате адвоката ничего не изменилось, хотя в обстановке и не было ничего такого, что могло бы доставить удовольствие. Такой же кусок слоновой бумаги заменял абажур некрасиво свешивающейся с потолка лампы, тот же простой деревянный стол, та же шинель и не так уже постаревший Дмитрий Дмитриевич.

Так мы тогда и не проверили организацию, в которой состоял его племянник, — вспомнил Павел, — ничего, если за пять лет их не арестовали, то мы теперь уже этого дела не упустим.

— Очень рад вас видеть живым и здоровым после концлагеря, — заговорил Дмитрий Дмитриевич сухим официальным тоном.

Павел сразу насторожился. Комната и шинель не изменились, но с их владельцем что-то произошло.

— Да, помните наши с вами разговоры, — пустил Павел пробный шар, — не хотел я тогда быть активным и всё равно попал.

Адвокат недовольно опустил глаза и поежился.

— Ну, а вы как живете? — как бы не заметил этого поеживания Павел.

— Что мне еще надо? — искусственно оживился Дмитрий Дмитриевич. — Служу, вечерами посещаю кружок изучения истории партии и текущей политики. Кроме того, много сверхурочной работы — скучать некогда.

Павлу стало невыносимо тоскливо. — Ничего себе эволюция: пять лет тому назад он уговаривал меня включиться в активную контрреволюционную борьбу.

— И дает вам что-нибудь изучение истории партии? — с невольной иронией спросил Павел.

Дмитрий Дмитриевич сделал вид, что не заметил иронии и продолжал:

— Всюду теперь такой подъем, такой творческий энтузиазм…

— Я тоже проявлял творческий энтузиазм в концлагере, даже грамоту красного ударника получил.

— Вот видите, — подхватил адвокат, — и там заметен общий порыв.

— А что, вам тоже паек срезают, если вы работаете без порыва?

На этот раз адвокат не мог сделать вид, что не понимает насмешки, и рассердился. Обрюзгшие щеки и лысина покраснели, глаза стали враждебными.

— Я вас не понимаю, Павел, — сказал он сухо, — или вы идете в ногу с эпохой или будете отброшены в сторону и затоптаны. Надо понять, что история никогда не возвращается назад. Большевики существуют уже около двадцати лет и будут существовать и дальше, у них есть, как впрочем и у других, плохие стороны, но зато они делают очень много хорошего. Вы всегда были немного мечтателем. Покойница Вера Николаевна воспитывала вас в отрыве от реальной жизни. Я повторяю: история идет своей дорогой, уже половина населения страны состоит из ровесников октября, не помнящих старой жизни. Эта молодежь никогда не видала городового и верит в то, что ей внушается с детства.

Павел чувствовал, что какая-то бездна разверзается у его ног. Да, всё, что говорил Дмитрий Дмитриевич, было им самим продумано и перечувствовано, это было то, что его самого мучило ночами, но как этот человек, ходивший всегда в церковь и верующий в Бога и будущую жизнь, может в своих рассуждениях ограничиваться только временными, земными соображениями, — вот что казалось ему чудовищным. Если ровесники октября, воспитанные в замкнутом, порочном круге материалистической философии, могут читать историю партии, как Евангелие — это понятно, но Дмитрий Дмитриевич…

— Чапаев в фильме заставляет фельдшеров проэкзаменовать коновала на доктора, — сказал Павел, смотря прямо в лицо адвокату. — Это глупо и некультурно, но в этом есть здоровое стремление к совершенствованию. Ужас начинается тогда, когда доктора добровольно регрессируют до степени коновала, хотя бы и идя при этом в ногу с эпохой.

Дмитрий Дмитриевич побагровел еще больше, но сдержался и сказал, стараясь как можно больше смягчить тон:

— Я понимаю, Павел, что пять лет заключения являются достаточным оправданием и вашего внутреннего состояния и вашего тона. Давайте переменим разговор.

Павел ушел, на всякий случай не оставив Дмитрию Дмитриевичу своего адреса.

Глава десятая БРАТ ВЛАДИМИР

Владимир Александрович Андреев, двоюродный брат Павла, проснулся в воскресенье утром в очень плохом настроении. Последнее время это стало случаться чаще и чаще. Владимир перевернулся на другой бок на перине, в которой тонуло его сытое полное тело, и попробовал снова заснуть, чтобы разогнать липкие, неотвязные мысли. Но заснуть ему так и не удалось: мать, спавшая в той же комнате на другом диване и скрытая от него столом, начала противно похрапывать. Стареет, — с раздражением подумал Владимир. Он любил мать, привязанную к нему животной безумной привязанностью, но любовь не заменяла уважения. С детских лет Владимир привык к тому, что мать окружена поклонниками, что они дарят ему дорогие игрушки, а матери бриллианты, что они приносят вкусную закуску и сладости, — это было удобно, приятно, иногда весело, но унизительно. Маленький Володя очень рано перестал слушать мать, часто грубил ей, но постепенно понял, что мать, по существу, глубоко несчастный человек, требующий поддержки и помощи.