Невидимая Россия

Как полный контраст к их жизненному укладу, рядом был уклад семьи Павла. Несмотря на частые ссоры, сестры периодически жили вместе, и тогда Володя из свободной распущенной обстановки, создаваемой матерью, попадал в ежовые рукавицы тети Веры. Жизнь в семье Истоминых текла по часам, размеренная, строгая и ясная. Мать часто в сердцах шлепала сына, но следом за этим начинала его ласкать и, в конечном счете, он всегда поступал так, как ему хотелось. У тети Веры его ни разу не ударили, но зато приходилось слушаться одного взгляда, не допускающих возражений глаз тетки. Володя любил и Павла и Веру Николаевну и очень их уважал, но в их семье было трудно и очень часто обидно, обидно за то, что мать как бы осуждалась всем строем их жизни.

Сначала, во время периодических ссор и разъездов сестер на разные квартиры, отношения братьев почти не портились, позднее Володя сам начал отходить от Павла.

Павел увлекся церковью, Достоевским, Владимиром Соловьевым; Володя начал курить и ухаживать за барышнями. В это время Володе стало неприятно бывать у тети Веры и встречаться с Павлом. Павел постоянно выдумывал ненужные сложности, только запутывавшие простые реальные людские отношения, а тетя Вера смотрела на шестнадцатилетнего племянника с явным осуждением. Только что пробудившиеся страсти и инстинкты искали свободного выхода; все, кто требовали их обуздания, делались или скучными или вызывали к себе враждебное отношение. Жить дальше от Истоминых было удобнее и легче.

Храп с соседнего дивана усилился. Владимир перевернулся на спину, открыл глаза, протянул руку к аккуратно повешенному на спинку стула пиджаку, достал портсигар и закурил. Пуская клубы дыма, он вспомнил, что Зина просила непременно зайти к ней сегодня, чтобы провести вечер вместе. В то же время он еще раньше сговорился, что зайдет после обеда на службу к Ольге Васильевне: днем она кончала срочную работу, а вечером приглашала к себе.

Нехорошо выходит с Зиной, — обидится и опять устроит сцену. Владимир вспомнил, как он десять лет назад сблизился с этой девушкой.

Теплым весенним вечером он провожал Зину после кино домой. Город засыпал, шаги четко звучали по тротуару. Свежий ветер развевал черные локоны Зины, заставляя ее наклонять голову и придерживать рукой легкое шелковое платье. Владимир смотрел на крепкие ноги, на всю ее гибкую упругую фигуру. Прохожих почти не было, он сжимал локоть Зины и не мог ни о чем говорить. Беспокойство передавалось ей: она шла близко, задевая его бедром. Он открыл тяжелую дверь и пропустил ее в неосвещенное парадное, а когда сам шагнул следом в темноту, почувствовал, что чьи-то руки крепко обвили его шею.

За десять лет связи острота ощущений притупилась, страсть обратилась в привычку. У Владимира в течение этого времени было много других увлечений, но Зина осталась на каком-то особом положении полулюбовницы, полудруга, которому он грубил, которого обманывал и без которого не мог жить.

С Ольгой Васильевной Владимир познакомился совсем недавно в музее. Владимир был хороший, трудолюбивый инженер, но техническая специальность давала заработок и не давала удовлетворения. Владимир никогда не был ни в комсомоле, ни в партии, и это закрывало дорогу к карьере. Постепенно он стал чувствовать, что окружающая обстановка его душит. Годы шли бессмысленно и однообразно. Служба, вечерние работы, театры — этого становилось мало, это приедалось. Арест брата застал Владимира только что окончившим инженером и был одной из причин появившейся позднее тоски.

Павел и его товарищи жили иначе: жизнь их была, с тогдашней точки зрения Владимира, непереносимой и ужасной, но зато у них была какая-то цель, что-то, чего не было у него и отсутствие чего начинало его беспокоить. Неожиданно в душе занятого делового инженера проснулась страсть к искусству. В детстве Владимир хорошо рисовал и лепил, потом долго не вспоминал о своих юношеских склонностях и вдруг они ожили вновь. По утрам в свободные дни Владимир стал уходить в музеи и часами бродил один по залам. Особенно влекла его скульптура. Владимир подолгу простаивал перед копией Микель-Анджеловского Давида, Бельведерским торсом и Шубинскими бюстами. Форма, пластическая, манящая, таящая в себе особую реальную и вместе с тем поднятую до высокого благородства жизнь, увлекала его до самозабвения. — Почему я не стал учиться скульптуре, — думал Владимир с отчаянием, — теперь уже поздно, отяжелел, привык хорошо зарабатывать, сытно питаться, тысячи мелочей связывают по рукам и ногам. — Жаль.