Невидимка

— Да часа три или четыре, — собственно кошка. Последними исчезли кости, сухожилия и жир, да еще кончики окрашенной шерсти. А задняя часть глаза, как я уже говорил, эта крепкая радужная штука, не исчезала вовсе. Задолго до окончания всей процедуры на дворе стемнело, и ничего не было видно, кроме смутных глаз да когтей. Я остановил газовую машину, нащупал и погладил кошку, все еще находившуюся в бессознательном состоянии, развязал ее и, чувствуя сильную усталость, оставил спать на невидимой подушке сам лег на постель. Но заснуть мне оказалось трудно. Я лежал и не спал, думал бессвязно и смутно, опять и опять перебирал в голове подробности опыта или грезил, как в бреду, что все вокруг меня затуманивалось и исчезало, пока не исчезала, наконец, и сама земля из-под ног, и меня охватывало томительное кошмарное чувство падения. Часа в два кошка замяукала и стала ходить по комнате. Я пытался успокоить ее и разговаривал с ней, потом решил ее прогнать. Помню странное впечатление, когда я зажег спичку: передо мной были два круглых, светившихся зеленым светом глаза и вокруг них — ничего. Хотел дать ей молока, но у меня его не было. Она все не унималась, села у двери и продолжала мяукать. Я пробовал ее поймать, чтобы выпустить в окно, но не мог; она пропала и стала мяукать уже в разных частях комнаты. Наконец, я отворил окно и начал шуметь. Вероятно, она вышла. Я больше никогда не видел и не слыхал ее. Потом, — Бог знает почему, — пришли мне в голову похороны отца и пригорок, где выл ветер; они мерещились мне до самой зари. Я окончательно убедился, что не засну, и, заперев за собой дверь, вышел на улицу.

— Неужели вы хотите сказать, что и теперь по белу свету бродит невидимая кошка? — спросил Кемп.

— Если только ее не убили, — сказал Невидимый. — Почему ж бы и нет?

— Почему ж и нет? — повторил Кемп. — Но я не хотел прерывать вас.

— Очень вероятно, что ее убили, — продолжал Невидимый. — Через четыре дня после того, я знаю, что она была жива и сидела под решеткой люка в Тичфильд-Стрите, потому что видел вокруг толпу, старавшуюся догадаться, откуда происходило мяуканье.

Он помолчал с минуту, потом вдруг опять заговорил стремительно:

— Утро перед переменой отчетливо засело у меня в памяти. Должно быть, я прошел Портланд-Стрит, потому что помню казармы Альбани-Стрита с выезжающей оттуда кавалерией, и очутился затем на вершине Примроз-Гилля. Я сидел на солнце и чувствовал себя как-то странно, чувствовал себя совсем больным. Был ясный январский день, один из тех солнечных, морозных дней, которые в прошлом году предшествовали снегу. Мой усталый мозг старался формулировать положение, составить план будущих действий. Я с удивлением видел, что теперь, когда до желанной цели было уже так близко, достижение ее как будто теряло смысл. В сущности, я слишком устал; почти четыре года постоянной, страшно напряженной работы отняли у меня всякую силу и чувствительность. На меня нашла апатия, и я напрасно старался вернуться к восторженному настроению моих первых исследований, к страстной жажде открытий, благодаря которой я не пощадил даже седой головы отца. Мне было все — все равно. Я понимал, что это настроение преходящее; причиненное чрезмерной работой и недостатком сна, и что лекарствами ли или отдыхом я мог еще восстановить в себе прежнюю энергию. Ясно я сознавал одно: дело нужно было довести до конца; мною продолжала управлять та же навязчивая идея. И довести его до конца нужно было скорее, потому что деньги, которые у меня были, уже почти что вышли. Я смотрел вокруг на детей, игравших на склоне холма, и на присматривавших за ними нянюшек и старался думать о фантастических преимуществах, которыми может пользоваться на белом свете невидимый человек. Спустя некоторое время я приплелся домой, поел немного, принял сильную дозу стрихнина и, одетый, заснул на неприбранной постели. Стрихнин — великое средство, Кемп, чтобы не дать человеку раскиснуть.

— Это сам чорт, — сказать Кемп, — сам чорт в пузырьке.

— Проснулся я гораздо бодрее и в несколько раздражительном состоянии. Знаете?

— Стрихнин-то? Знаю.