Невидимки

Ума не приложу, подо что, по мнению хозяина, можно приспособить эту землю. С другой стороны, скорее всего, цель заключалась не в этом. Цель заключалась в том, чтобы заставить кочевников перебраться куда-нибудь — куда угодно, пусть даже всего лишь в другой округ. Нередко землям, всегда считавшимся общественными, которыми цыгане могли пользоваться наравне со всеми остальными, присваивался статус парка или жилой зоны специально для того, чтобы лишить цыган возможности становиться там табором. Поля перепахивались, чтобы по ним нельзя было проехать на машине. Возводились высоченные заборы. Там, где живет Кицци Уилсон, вся территория лагеря обнесена глухой бетонной стеной, чтобы снаружи не было видно того, что творится внутри, а изнутри — того, что делается снаружи. Хотя вход на территорию свободный, это придает табору атмосферу тюрьмы.

Отец рассказывал нам о том, как полицейские — гавверы — приезжали с тракторами и принудительно отбуксировывали трейлеры. Порой людям даже не давали возможности упаковать вещи, так что весь фарфор и стеклянные изделия оказывались разбитыми. Жалуйся не жалуйся, все без толку. Цыганам компенсаций не положено. И прежде чем вы зададите вопрос: да, такое происходит до сих пор.

Я пытаюсь представить, что это было за место — небольшое, уединенное, вполне во вкусе Янко. Рисую в своем воображении «Вестморланд стар», трейлер Тене, — и другой трейлер, с неуловимым Иво и еще более неуловимой Розой. Где она могла повстречать своего дружка-горджио? В Севитоне? В «Белом олене»? В мою картину мира не вписывается робкая цыганская девушка, в одиночку входящая в паб. А может, ничего этого и не было? Может, что-то случилось с ней здесь, под этими безмолвными деревьями? Рядом с этим молчаливым утесом?

Вернувшись в «Белый олень», я устраиваюсь со стаканом виски перед электрокамином, чтобы обсушиться и немного согреться, и завожу разговор с самым пожилым из всех посетителей, какого только смог высмотреть. Он с некоторой ностальгией рассказывает, что на Египетской дороге действительно когда-то стояли табором цыгане, но, чтобы это место называли Черной пустошью, не припоминает. Я спрашиваю, не организовали ли поблизости муниципальный табор на замену, и он смеется, а потом в упор смотрит на меня.

— С чего вы вдруг так интересуетесь цыганами?

— Ищу одну девушку, которая пропала неподалеку отсюда. Цыганку.

Я показываю завсегдатаям паба фотографию Розы на скачках. Они только головами качают. Мой визави не слишком заинтересован.

— Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь в деревне обращал внимание на цыган, которые там останавливались. Они все время то приезжали, то уезжали. Как тут заметить, что одна пропала? Чтобы тебя хватились, для начала нужно, чтобы о твоем существовании знали. А иначе кто ж тебя хватится?

Он заливается квохчущим смехом, чрезвычайно довольный собственным остроумием.

— У нее были родные, — отвечаю я. — Они это заметили.

Леон был прав: цыгане и горджио — это два разных мира, существующие рядом, но отдельно друг от друга. Многие люди даже не осознают, что в нашей стране до сих пор есть цыгане-кочевники, пока в какой-нибудь бульварной газетенке не тиснут очередную статейку про антисанитарию в таборах или аферу с асфальтом. Им удобнее считать, что цыгане — это нечто из прошлого, вроде бочонков с хмельным медом или дилижансов. Нечто живописное, но практически исчезнувшее.

— Все равно настоящих цыган там не было, — утверждает мой собеседник. — Так, одни лайдаки, ну, проходимцы.

— Настоящие цыгане? — переспрашиваю я. — Не уверен, что знаю, в чем разница.

— На моей памяти настоящих цыган тут не бывало. Настоящих романи, я имею в виду. А я всю жизнь здесь прожил. Не осталось их больше.

Я уже сбился со счета, в который раз слышу эту чушь про настоящих цыган. Все любят настоящих цыган. Никто толком не знает, как они выглядят, но все точно уверены, что их больше не осталось. А люди, которых они пытаются выжить со своих общественных земель, это… кто-то другой. Я стараюсь держаться нейтрально: в конце концов, я на работе. Впрочем, не думаю, что мне сегодня удастся выяснить что-то еще.

— Мой отец был цыганом, — заявляю я. — Самым что ни на есть настоящим. И он всю свою жизнь работал.

Я с улыбкой встаю и ставлю свой стакан на стойку. По пути к двери я слышу, как мужчина вполголоса цедит мне в спину: «Сучонок цыганский». Впрочем, ручаться за это в суде я бы не стал.

По дороге в Севитон мне приходит в голову, что я сглупил. Никто не слышал про Черную пустошь, потому что Египетская дорога не называется Черной пустошью и никогда не называлась. Названия остаются жить, даже когда места, их когда-то носившие, давным-давно изменились до неузнаваемости. Прогуляйтесь хотя бы по лондонскому Сити.

Но почему в таком случае Тене сказал, что Черная пустошь находится неподалеку от Севитона? Подобные нестыковки очень важны. Уцепись за кончик — и распутаешь весь клубок. Либо Тене ошибся, либо он пытался направить меня по ложному пути. Оговорка или сознательная ложь. В любом случае это первое интересное событие, которое произошло во всем этом деле.