Невидимки

С воодушевлением принимаясь за работу, модельер Бренди Александр достает из корзины розовый тюль, кружево и салфетку кроше, кладет все это мне на голову и начинает драпировать.

— Ты можешь не краситься, — говорит Бренди. — И даже не умываться. Хорошая вуаль — все равно что солнцезащитные очки с зеркальными стеклами, только она закрывает все твое лицо.

— Хорошая вуаль, — продолжает Бренди, — дарит тебе удивительное чувство постоянной защищенности. Ощущение уединения. Таинственности.

Она набрасывает на меня желтый газовый шифон. Укладывает в складки нейлоновую ткань с красным узором, улегшуюся поверх газа. Вообще-то в тесном мире, в котором мы живем, где людям достаточно взглянуть на тебя один раз, чтобы многое о тебе понять, хорошая вуаль — действительно очень полезна. Она — тонированные окна в твоем лимузине. Не внесенный в список номер твоего лица. Спрятавшись под покровом, ты можешь быть кем угодно. Например, кинозвездой. Или святошей. Густая вуаль как будто говорит:

Нас не представили вам должным образом.

Ты — приз за дверью номер три.

Прекрасная дама или тигрица.

В нашем мире, где уже никто не умеет хранить тайны, хорошая вуаль гласит:

Спасибо за то, что не лезете ко мне в душу.

— Не беспокойся, — говорит Бренди. — Все остальное решится само собой.

Говорят, на все воля Божья.

Я никогда не рассказывала Бренди Александр о том, что выросла рядом с фермой. С фермой, но которой разводили свиней. Дэйзи Сент-Пейшнс, приходя каждый день домой из школы, была обязана вместе с братом кормить поросят.

Покажи мне тоску по дому.

Вспышка.

Покажи мне воспоминания о счастливом детстве.

Вспышка.

Какое слово послужит антонимом «волшебству»?

Бренди никогда не задавала мне вопросов о родителях. Не спрашивала, живы они или мертвы, и если живы, то почему не просиживают целыми днями рядом со мной и не кусают локти.

— Твои мать и отец, Рейнер и Онория Сент-Пейшнс, были убиты террористами — ненавистниками моды, — говорит Бренди.

Вообще-то до того, как я повстречала Бренди Александр, моим отцом был совсем другой человек. Каждую осень он возил свиней на рынок. А летом постоянно разъезжал на своем грузовике по всему Айдахо и окраинам других штатов, расположенных выше и левее нашего, и скупал в булочных нераспроданную выпечку, уже негодную для употребления в пищу — фруктовые пироги и кексы с кремовой начинкой, бисквитные булки, наполненные ненатуральными сливками, и огромные куски черт знает чего, посыпанные выкрашенной в ярко-розовый цвет кокосовой стружкой. А еще не проданные вовремя торты для именинников, засохшие праздничные пироги с поздравительными надписями — «Мамочке в День матери», «Будь моим Валентином».

Отец до сих пор привозит все это домой и сваливает в огромную кучу или складывает в полиэтиленовые мешки. Я ненавидела носить свиньям эту гадость.

Мой отец, о котором Бренди Александр не желает ничего знать, прибегает к одной хитрости — пичкает своих животных черствыми кексами и пирогами за две недели до того, как они попадают на рынок. Питательных веществ в старой выпечке практически не остается, поэтому хрюшки сжирают все до последней корки.

Отец везет на продажу трехсотфунтовых свиней, девяносто фунтов веса каждой из которых — набитая непереваренными отходами толстая кишка.

Я говорю:

— Куне хиунух гу куиоа.

— Нет, — заявляет Бренди, подносит к моему лицу свой длиннющий толстый указательный палец-хот-дог, на котором красуются целых шесть колец для коктейля, и медленно машет им то в одну, то в другую сторону.

Я не произношу более ни звука.

— Ни слова, — велит Бренди. — В тебе до сих пор слишком крепки воспоминания о прошлой жизни. Разговаривать сейчас не имеет для тебя никакого смысла.

Она достает из плетеной корзины кусок белой шелковой тонкой материи с золотым греческим узором — настоящее чудо, и накрывает им мою голову.

На мне еще одна завеса. Мир отдаляется от меня все дальше и дальше.

— Угадай, кто занимается изготовлением подобных узоров на шелке? — говорит Бренди.

Материя настолько невесомая, что, когда я вдыхаю и выдыхаю, она легонько колышется. Я не ощущаю ее ни ресницами, ни даже кожей сверхчувствительного лица.

В Индии, рассказывает Бренди, в процессе производства подобных тканей задействуют группы из нескольких детей-вегетарианцев пяти-шести лет. Эти дети целыми днями сидят на деревянных скамейках и заняты работой.

— Говорят, что за этим занятием никогда не увидишь ребенка старше десяти лет, — говорит Бренди. — Потому что к этому возрасту практически все из них становятся слепыми.

Площадь шелкового покрывала, которое Бренди только что достала из корзины и накинула мне на голову, наверное, не меньше шести квадратных футов. А цена ему — потерянное зрение бедных детишек. Испорченные жизни, загубленное детство.

Покажи мне сострадание.

Вспышка.

Покажи мне сочувствие.

Вспышка.

О, мне хочется умереть.

Я произношу:

— Хсог жикс гл эиухн хинк.