Невидимки

В тот день после обеда Эви сама позвонила мне в больницу и упросила выписаться и приехать к ней.

Дом Эви — большое трехэтажное здание белого цвета с зелеными рамами и жалюзи на окнах и мощными фасадными колоннами. Плющ и вьющиеся розы — желтого цвета — обвивают на десяток футов нижнюю часть каждой из колонн. Так и кажется, что вот-вот у этого дома появится Эшли Уилкс и примется косить траву. Или что окно с двойным переплетом распахнет сам Ретт Батлер.

У Эви всего три раба — работники по дому, согласившиеся на небольшую зарплату, эмигранты из Лаоса. Оставаться здесь на ночь они не желают.

Перенесемся в тот момент, когда Эви везет меня домой из больницы. На самом деле она — Эвелин Коттрелл, Инкорпорейтед. Нет, правда.

Коттреллы постоянно пытаются кому-нибудь продать свою Эви. Но большинство принимающих ее агентств спустя некоторое время заявляют, что намерены прекратить сотрудничать с ней.

Когда Эви был двадцать один год, вся ее техасская родня, владеющая землями и нефтью, вложила в ее модельную карьеру огромные деньги. Несмотря на то, что прекрасно понимала: из их девочки ничего не выйдет.

В большинстве случаев, приходя с Эви на демонстрацию моделей одежды, я попадала в ужасно неловкую ситуацию. Как только мы начинали работать, руководитель отделения художественного оформления рекламы или стилист начинали кричать, что на их профессиональный взгляд объемы Эви не точно соответствуют шестому размеру. Обычно все заканчивалось тем, что кто-нибудь из ассистентов выводил Эви за дверь, а та отчаянно сопротивлялась.

— Не позволяй им обходиться с собой как с куском мяса! — орала она мне. — Посылай их всех к черту! К черту, слышишь?

Я не обращала на нее особого внимания. И с удовольствием позволяла утягивать себя невероятным кожаным корсетом от Пупи Кадол и облачалась в узкие штаны от «Хромовых сердец». Жизнь тогда была замечательной. Я работала по три часа в день. Иногда по четыре или по пять.

В дверях фотостудии, прежде чем позволить ассистенту стилиста вышвырнуть себя вон, Эви обычно собиралась с силами и откидывала его в сторону. Паренек ударялся о дверную ручку и корчился от боли. А Эви вопила:

— Ни один из вас недостоин даже слизывать дерьмо с моей сладкой техасской задницы!

Потом она уходила и целых три, а иногда четыре или пять часов ждала меня на улице у своего «феррари».

Эви, эта Эви была самой лучшей моей подругой. Причудливая и забавная, она жила какой-то странной, непохожей на другие жизнью.

Об их романе с Манусом, об этой пламенной любви и удовлетворении я ничего не знала.

Убейте меня.

* * *

Перенесемся в тот день, когда Эви позвонила мне в больницу и упросила выписаться и приехать к ней. Ей-де страшно одиноко.

Предел суммы страховки моего здоровья — два миллиона долларов, а я пролежала в больнице все лето. Я должна была выписаться.

Уговаривая меня по телефону, Эви сообщила, что у нее уже есть билет на самолет. Она собиралась лететь на съемки в Канкун и хотела, чтобы я присмотрела за ее домом.

Сев к ней в машину, я написала на листе бумаги:

на тебе мой топик? ты же понимаешь,

что растягиваешь его?

— Я попрошу тебя только об одном — кормить моего кота, — говорит Эви.

не представляю, что я буду делать в этой глуши, пишу я. и никогда не понимала, как ты можешь жить так далеко от города.

Эви отвечает:

— Если у тебя под кроватью винтовка, кажется, что ты не одна.

Я пишу:

некоторые девушки борются с одиночеством при помощи фаллоимитатора.

Эви восклицает:

— Эй! На что ты намекаешь? В такие отношения со своей винтовкой я не вступаю!

Итак, Эви улетает в Канкун, в Мексику.

Я заглядываю под ее кровать и нахожу там винтовку тридцать какого-то калибра с оптическим прицелом. В ее платяных шкафах на проволочных вешалках висит то, что осталось от моей одежды — растянутые, обезображенные тряпки.

Перенесемся ко мне, лежащей в кровати. Полночь. Ветер треплет занавески, занавески из кружева. Кот, услышав чьи-то шаги на дорожке, посыпанной гравием, прыгает на подоконник и выглядывает в окно. Потом поворачивает голову и смотрит на меня. Снизу раздается звук бьющегося стекла.

Глава двенадцатая

Перенесемся в канун Рождества, последний перед моей аварией. Я еду домой, чтобы получить подарки и рассмотреть их вместе с предками. На Рождество мои родители из года в год ставят одну и ту же кричаще-зеленую искусственную елку. Когда гирлянды на ней горят слишком долго, воздух наполняется отвратительной вонью — так пахнут горячие полимеры, и от этого начинает болеть голова, как при гриппе.