Общественные сдвиги становились совсем малозаметными, если иметь в виду деревню, где по-прежнему жило подавляющее большинство населения — многомиллионная масса крестьянства, задавленная нуждой и невежеством, обремененная бесконечными поборами в пользу дворян, духовенства и королевской власти. Никогда еще власть монархов внешне не была настолько неоспоримой и прочной. Корона победила сепаратизм вельмож, уничтожила автономию религиозных меньшинств, покончила с остатками сословной монархии, мешавшими утверждению абсолютизма, создала централизованную бюрократическую машину и постоянную армию, по размерам далеко превосходившую все те орудия власти, которыми королевская власть располагала в былые времена. Абсолютистские правительства все более урезывали остатки местных вольностей, права отдельных городов и общин, цехов и гильдий, стремились подчинить строгому надзору все стороны общественной жизни. Ничто, казалось, не ставило пределов прерогативам монарха — ни внутренняя оппозиция, ни внешние войны, которые уже с середины XVII в. утратили характер конфронтации между враждебными лагерями католицизма и протестантизма, опрокинув не одного коронованного владыку. Нет, «кабинетные» и торговые войны XVIII в. велись обычно с ограниченными целями с помощью профессиональных, наемных армий и, как правило, не угрожали существованию ни одной из крупных европейских монархий.
В этом противоречивом сочетании внутреннего расшатывания и внешнего укрепления существующих политических устоев — одна из особенностей обстановки, сложившейся в Европе, особенно в середине XVIII в., когда выступила на арену замечательная фаланга просветителей и когда вполне сохранилась сильная тенденция в рядах буржуазии к компромиссу с казавшимся незыблемым и извечным политическим строем, к соглашению, которое вдобавок страховало буржуазию от покушений на ее собственность со стороны народных масс. Надо ли удивляться, что большинство идеологов Просвещения (кроме тех, кто прямо выступал выразителем взглядов трудящегося люда) строили свои расчеты на содействии монархов в создании нового общества, свободного от неразумных обычаев и учреждений, от уродств и нелепостей, доставшихся в наследство от прежних веков «феодального варварства». И нет ничего странного в том, что для многих просветителей ранние буржуазные революции — Крестьянская война в Германии, восстание в Нидерландах или «Великий мятеж» середины XVII в. в Англии — казались скорее явлениями ушедшей в прошлое эпохи религиозных войн и фанатизма, чем прообразом будущих преобразований социального и политического строя Европы в век Просвещения. Не здесь ли скрываются корни неполитического характера подавляющего большинства секретных обществ того времени?
В начале XX в. крупный авторитет в вопросах масонского ритуала маршал Верхней манчестерской ложи, председатель Верхней сведенбергской ложи во Франции, Великий жрец Часовни и Храма доктор Папюс писал: «…мы признаем только то законное право современного масонства, которое намечено инициативой четырех лондонских лож в 1717 г.»11
Англия была страной, где еще в середине XVII в. произошла буржуазная революция и где быстро развивались новые общественные отношения. Англия шла впереди других стран Европы (за частичным исключением Голландии) в размывании сословных перегородок, в развитии общественной мысли, в победе принципов парламентаризма и определенной свободы печати (хотя только для господствующих классов), в формировании политических партий, в установлении, пусть ограниченной, религиозной терпимости. Немудрено, что политические порядки Англии, ее философия и наука привлекали внимание передовых мыслителей за Ла-Маншем (например, Монтескье и Вольтера). Англомания неоднократно становилась модой в образованном обществе ряда западноевропейских стран. После крушения попыток утверждения французской гегемонии в Европе, в результате войны за Испанское наследство (1701–1714) резко возросло влияние Англии на систему международных отношений. Все сказанное позволяет понять и причины того, почему возникшие в Англии масонские ложи вскоре стали появляться не только в Шотландии и Ирландии, не только в английских владениях — от Гибралтара до Южной Каролины в западном полушарии, в британских факториях на побережье Африки, в далекой Бенгалии, но и во Франции, Испании, в германских и итальянских государствах.