Невидимые

***
Ничего, кроме памяти, кроме
озаренной дороги назад,
где в растерзанном фотоальбоме
пожелтевшие снимки лежат,

где нахмурился выпивший лишку

беззаконному росчерку звезд,
и простак нажимает на вспышку,
продлевая напыщенный тост —

мы ли это смеялись друг другу,

пели, пили, давали зарок?
Дай огня. Почитаем по кругу.
Передай мне картошку, Санек.

Если времени больше не будет,

если в небе архангела нет —
кто же нас, неурочных, осудит,
жизнь отнимет и выключит свет?

Дали слово — и, мнится, сдержали.

Жаль, что с каждой минутой трудней
разбирать золотые скрижали
давних, нежных, отчаянных дней.

Так, давайте, любимые, пейте,

подливайте друзьям и себе,
пусть разлука играет на флейте,
а любовь на военной трубе.

Ах, как молодость ластится, вьется!

Хорошо ли пируется вам —
рудознатцам, и землепроходцам,
и серебряных дел мастерам?

***
Пусть вечеру день не верит — светящийся, ледяной, —
но левый и правый берег травой заросли одной —
пожухлой, полуживою, качающей головой —
должно быть, игрец-травою, а может, дурман-травой.

А солнце все рдеет, тая, когда выдыхает «да»

река моя золотая, твердеющая вода,
и мокрым лицом к закату слабеющий город мой
повернут — хромой, горбатый и слепоглухонемой.

И мало мне жизни, чтобы почувствовать: смерти нет,

чтоб золото влажной пробы, зеленое на просвет,
как кровь, отливало алым — и с талого языка
стекала змеиным жалом раздвоенная строка.

***
Должно быть, Ева и Адам цены не ведали годам,
не каждому давая имя. А ты ведешь им строгий счет,
и дни твои — как вьючный скот, клейменый цифрами густыми,

бредет, мычит во все концы — чтоб пастухи его, слепцы

(их пятеро), над мерзлой ямой тянули пальцы в пустоту
морозную, и на лету латали скорбью покаянной

прорехи в ткани мировой. Лежишь, укрывшись с головой,

и вдруг как бы кошачий коготь царапнет — тоньше, чем игла —
узор морозного стекла — и время светится. Должно быть,
холодный ангел Азраил ночную землю озарил
звездой зеленою, приблудной, звездой падучей, о шести
крылах, лепечущей «прости» неверной тверди многолюдной.

***
Спят друзья мои в голубых гробах. И не видят созвездий, где
тридцатитрехлетний идет рыбак по волнующейся воде.

За стеной гитарное трень да брень, знать, соседа гнетет тоска.

Я один в дому и жужжит мигрень зимней мухою у виска,

Я исправно отдал ночной улов перекупщику, и притих,

я не помню, сколько их было, слов, и рифмованных и простых,

на смену грусти приходит злость — отпусти, я кричу, не мучь —

но она острее, чем рыбья кость, и светлее, чем звездный луч.