Невидимые

***
Меня упрекала старуха Кора,
что рок — кимберлитовая руда,
раскладывая пустой пасьянс, который,
я знаю, не сходится никогда —
и огорченно над ним корпела
в усердии остром и непростом,
и металлически так хрипела,
метая карты на цинковый стол —
но мне милей говорунья Геба,
ни в чем не идущая до конца —
вот кому на облачный жертвенник мне бы
принести нелетающего тельца.
Зря просил я время посторониться —
сизый март, отсыревшим огнем горя,
в талом снеге вымачивает страницу
дареного глянцевого календаря —
там картины вещей, там скрипучий слесарь,
вещество бытия обработав впрок,
одарил нас бронзою и железом —
ключ, секстант, коробка, кастет, замок.
А мои — в чернилах по самый локоть.
Бесталанной мотаючи головой,
так и буду в черных галошах шлепать
по щербатой, заброшенной мостовой —
на углу старуха торгует луком
и петрушкой. Влажна ли весна твоя?
Испаришься — бликом, вернешься — звуком.
И пятак блистает на дне ручья.

***
И кажется иногда, что все уже сказано, что
даже обратный словарь не требуется, говорящий
слова типа «никто», «лото» и «пальто»,
кажется, что за черной, сырою чащей
ни хрена, кроме жалкой старости, друг.
Между тем вокруг, вроде бамбука в китайской казни,
разрастаются страсть, и ненависть, и испуг.
Наступает Пасха. Словарь говорит: непролазней,
тоже рифма, только херовая. И другой
словарь (орфографии), к логике моей взывая,
простодушно подсказывает, враг благой:
перовая? Хековая? Хоровая?
(Это был небольшой, чрезвычайно холодный сад.
Идти было, собственно, некуда, и через силу
там дымился костер из мусора, испуская смрад
разлагающегося полихлорвинила
или аналогичной дряни.) Беда не в том,
что Господь далеко, что и сам я Бог весть
где, что часами лежу пластом,
в дупель пьяный, окружен охвостьем
князя тьмы — это все ерунда. Беда
в опечатках, в перчатках потерянных, в небе,
где — как в романсе — тлеющая звезда
с каждым днем роднее, светлей, бледнее…