Невидимые

***
Умрешь — и все начнется заново,
фонарь, аптека, честь по чести
ночь человека безымянного,
который вечно неуместен —
и в просьбах жалких, и во гробе, но —
за одиноким чаепитием,
в апреле — он совсем особенно
беспомощен и беззащитен.
Покуда в воздухе раздвоенном
ночные ангелы летают,
расстроенно твердя: «Чего ему,
пресытившемуся, не хватает?»,
он — рукоблуд, лентяй и пьяница,
вдруг молится на всякий случай,
и перед сном невольно тянется
к графину с жидкостью летучей,
перебирает юность вещую,
центростремительное детство —
несбывшееся, но обещанное, —
и всхлипывает, и наконец-то
спит, утомившийся от хмеля, от
чернеющих во тьме предметов,
и под подушкой — T.S. Eliot,
несчастнейший из всех поэтов.

***
И расширено, и неуверенно,
сердце пьет травяное вино —
сколько времени, света и дерева
в зимнем воздухе растворено,
сколько окон высоких распахано
и распахнуто — о mein Gott —
сколько в нем тростникового сахара,
и ванили, и робких щедрот!
И опять — повесть, память, — старею ли,
или просто: филфак и физтех,
аз и я, пролетели, развеяли —
ты ведь помнишь товарищей тех —
обнадеженных дымною, горькою
городскою капелью, дружок,
кто прозрачной лимонною долькою —
стопкой водки на посошок —
взяли жизни на пробу — и выбыли?
Остается не мучиться зря
и кривыми летучими рыбами
наполнять голубые моря —
и когда в бренной прелести истовой
перельются они через край —
перелистывай мир аметистовый,
негодуй, засыпай, умирай

***
Я знавал человека, который был не так уж против сменять
душу бессмертную вместе с даром на бассейн настоящего коньяка,
скажем «Хеннесси», и под крики водопроводчиков — «зелена мать!
наслаждаться быстротекущим щастием. А пока —
видишь, как незаметно скудеет словарный запас затяжной зимы?
На холмах проседает снег. По чужому оврагу снует хорёк.
Дети малые знай хворают, не жалуясь. Для чего же мы
этот каторжный, этот льдистый усваивали урок?
Я знавал слепого аэда, который молча мужал, но не старел,
и другого, который беззаботно жил, но ужасно отдал концы.
Помнишь, как, прослезившись, обмолвился Фет: «там человек сгорел»,
и огорчался седобородый, не слишком годящийся нам в отцы?
Я любил распивать чаи в волчье время, в собачий час, когда
за окном небритый тапёр сопровождает джигою белокаменное кино.
Я любил осознавать невесомость собственного труда,
адреналин его, иллюзорность, тщетность. О, все равно —
вслед за черновиком, выцветающим на сухих листках
из блокнота, дрожащая речь кругами по ледяной воде
разбегается, и вопрос «зачем?», очевидно, бессмыслен, как
тонкокостный щебет скворцов, коротающих зиму Бог знает где.