Невидимый

Наша дружба не была такой уж крепкой — ни тайных секретов, ни задушевных разговоров, ни писем друг другу — но я всегда относился к Уокеру очень хорошо и никогда не сомневался, что и он, в свою очередь, относился ко мне, как к равному, никогда не теряя ко мне ни уважения ни дружеского отношения. Он был немного стеснительным, помню; черта характера немного странная для человека таких способностей и, к тому же, выглядящего очень привлекательно — симпатичный, как звезда кино, так описала его мне моя тогдашняя подружка. Но лучше быть стеснительным, чем наглым, я полагаю, лучше слиться со всеми, чем распугать окружающих бессердечным совершенством. Он предпочитал одиночество, но становился дружелюбным и забавным, когда покидал свой кокон, с острым, необычным чувством юмора; и что я больше всего уважал в нем — это широченный круг интересов, его способность рассуждать о Кавальканти, или, скажем, Джоне Донне, и потом, с той же рассудительностью и знанием, повернуть разговор к бейсболу и рассказать нечто новое, о чем я никогда не слышал. Хотя, о его внутренней, частной жизни я ничего не знал. Кроме того, что у него была старшая сестра (удивительная красавица, надо сказать, ставшая поводом для подозрений, что в крови Уокеров есть гены ангелов), я не знал ничего ни о его семье, ни о его прошлом, и совершенно ничего о смерти младшего брата. А сейчас Уокер умирал, едва перевалив шестидесятилетний рубеж, и перед смертью он затеял последние приготовления; прочитав его нерешительное, волнительное письмо, я никак не мог отделаться от мысли, что наше поколение светлых голов и молодых душ постарело и скоро совсем сойдет на нет. Вопреки совету Адама повременить с чтением до полета в Калифорнию, я тут же сел и прочитал его рукопись.

Как описать мои впечатления? Увлекательно, интересно, нарастающее чувство тревоги, и потом — ужас. Если бы я не знал, что это была невыдуманная история, я, скорее всего, принял бы присланную мне рукопись за плод писательского воображения (писатели иногда вводят персонажей со своими именами в их придуманный мир), и тогда бы конец повествования мне показался бы неправдоподобным — или, по крайней мере, слишком внезапным — но поскольку я с самого начала чтения знал об автобиографичности сюжета, признания Уокера потрясли меня и глубоко опечалили. Бедный Адам. Он был слишком беспощаден к самому себе, к своим слабостям, полон отвращения к прошлым юношеским порывам и устремлениям и разочарован неспособностью распознать монстра в своем окружении; да кто бы смог обвинить двадцатилетнего юношу в этих прегрешениях, если бы сам столкнулся с хитрым и обманчивым Борном? Он показал мне нечто отвратительное внутри меня. Но что Уокер совершил плохого? Он позвонил в медицинскую помощь той ночью, и потом, после некоторого колебания, он обратился в полицию. В тех обстоятельствах никто не смог бы совершить большего. Какое бы отвращение Уокер и не испытывал к самому себе, это не должно было быть вызвано тем, как он вел себя в конце истории. Это было начало истории, чем он был взволнован, простейший факт, что он был легко соблазнен, затянут; от того он и мучился до конца своей жизни — до такого предела, что даже сейчас, когда жизнь покидала его, он чувствовал себя обязанным вернуться в прошлое и рассказать историю свою постыдного поступка. Из письма вытекало, это была лишь первая часть. Интересно, что могло произойти потом.

Я написал ответ Уокеру тем же вечером, подтвердив, получение посылки; в письме я рассказал о моем сочувствии и озабоченности состоянием его здоровья, написав, что, несмотря ни на что, я был очень рад услышать вести от него после стольких лет, и о его добрых словах в адрес моих книг, и т. п. Да, я обещал, я изменю расписание моей поездки, чтобы попасть к нему на домашний ужин, и могу обсудить проблемы со второй частью его мемуар. У меня не осталось копии моего письма, но я помню, какие слова я написал ему в поддержку, называя прочитанную часть превосходной и будоражащей, или чем-то очень похожим, и говоря о необходимости довести этот проект до конца. Я не должен был написать ничего более, но любопытство во мне взяло верх, и я добавил в конце несколько фраз, которые могли легко сойти за дерзость. Прости за то, что спрашиваю, написал я, но я не уверен, что смогу дождаться до следующего месяца, чтобы узнать, что случилось с тобой, после того, как мы виделись в последний раз. И если ты не против, я буду ждать от тебя еще одного письма до того, как посещу твой дом. Не день за днем, разумеется, но самую суть, что ты захочешь мне рассказать.

Беспокоясь за точность доставки, я решил отправить письмо не обычной почтой, а скоростной. Два дня спустя, той же экспресс-почтой пришел ответ.

С благодарностью ожидаю следующего месяца.