Невидимый

Они ведут его в здание, оставляют в комнате и запирают на замок. Он не знает, где он находится. Лишь только, что он сидит в небольшой пустой комнате где-то в Париже с наручниками на запястьях. Он арестован? Не похоже. Никто не сказал ему и слова об этом, и, странным образом, его не сфотографировали и не взяли отпечатков пальцев, и он сидит в этой небольшой пустой комнате, а не в камере какой-нибудь тюрьмы.

Он сидит так почти семь часов. В десять тридцать его выводят из здания и везут в Palais de Justice. Наручники сняты. Он заходит в кабинет и говорит с мужчиной, назвавшим себя juge d’instruction. Он может быть и тем, кем назвался, но У. сомневается в этом. Он все более и более убеждается, что все происходящее — фарс, срежиссированный Рудольфом Борном, и все мужчины и женщины лишь актеры.

Судебный служитель, допустим, что он и есть судебный служитель, говорит У., что он очень счастливый молодой человек. Обладать таким огромным количеством запрещенных наркотиков — серьезное преступление во Франции, наказуемое Х-сколько годами тюрьмы. Большая удача для У., что один человек с влиятельными связями в правительственных кругах выступил в его защиту, прося прощения для него, опираясь на незапятнанное прошлое обвиняемого. Министерство Юстиции решило заключить сделку с У. Они снимают все обвинения в ответ на его согласие быть депортированным. Он никогда не будет допущен вновь на территорию Франции, но при этом останется свободным человеком в своей стране.

Juge d’instruction выдвигает ящик своего письменного стола и достает паспорт У. (держа в правой руке) и билет на самолет (в левой руке). Это одноразовое предложение, говорит он. Соглашайтесь или нет.

У. соглашается.

Хорошо, говорит человек. Мудрое решение. Самолет вылетает в три часа дня. У Вас будет достаточно времени, чтобы вернуться в отель и собрать вещи. Офицер будет сопровождать Вас, конечно, но как только самолет взлетит и покинет территорию Франции, дело будет закрыто. Мы надеемся на то, что это последний раз, когда можем видеть Вас. Приятного путешествия, мистер Уокер.

Так заканчивается краткое пребывание У. в стране галлов — выгнан, унижен, под запретом на всю жизнь.

Он больше никогда не вернется туда, и он больше не увидится снова ни с кем.

Прощай, Марго. Прощай, Сесиль. Прощай, Хелен.

Сорок лет спустя они не более реальны, чем призраки.

Они все сейчас призраки, и У. тоже скоро будет с ними.

IV

Полет назад в самолете из Сан Франсиско в Нью Йорк я провел в поисках в моей памяти того самого момента, когда я впервые заметил Уокера осенью 1967 года. Я и не знал, что он уехал учиться в Париж на год, но после нескольких дней в семестре, когда у нас состоялось первое редакционное совещание Коламбия Ревью (Адам и я были тогда в редакции), я заметил его отсутствие. Что случилось с Уокером? я спросил кого-то, и тогда я узнал, что он был в Европе, участвуя в Программе годового обучения за пределами страны. Очень скоро после этого (неделя? десять дней?) он внезапно снова появился. Я ходил на лекции Эдварда Тайлера о поэзии шестнадцатого и семнадцатого веков (Уайетт, Серрей, Рэйли, Гревилл, Херберт, Донн), тот самый Тайлер, преподававший прошедшей весной Мильтона. Уокер и я были в том классе вместе, и мы оба считали тогда, что Тайлер без сомнения был лучшим преподавателем на факультете Английского языка. К осенним лекциям, в основном, допускались лишь выпускники, и потому я был на седьмом небе, получивший разрешение третьекурсник, и я отрабатывал как только мог для умного, ироничного, немногословного, эрудированного Тайлера, мечтая заслужить одобрительное уважение этого требовательного, всеми обожаемого человека. Лекции шли два раза в неделю по полтора часа, и на третьей или четвертой лекции безо всякого объяснения появился Уокер, тринадцатый слушатель в классе, официально ограниченном двенадцатью студентами.