Невидимый огонь

Рентгенолог, засунув меня в темную щель просвечивающего аппарата, до тех пор меня вертел, до тех пор заставлял дышать и задерживать дыхание, до тех пор расспрашивал и выпытывал, не чувствую ли я при вдохе и выдохе каких-то болей, что у меня создалось впечатление — уж не подцепила ли я не только воспаление легких, на которое было подозрение, но гораздо более тяжкую хворь и недуг, что-то вроде туберкулеза в последней стадии. И я доктору сказала: пусть он меня, ради бога, не путает, а скажет прямо и откровенно, что он в своем аппарате видит, а я обещаю при любых обстоятельствах быть мужественной. На это он ответил вопросом: не перенесла ли я в сравнительно недавнем прошлом, года два-три тому назад, тяжелую травму, скажем — не пострадала ли я в автомобильной катастрофе или, может быть, упала с большой высоты, так как у меня вот с правой стороны сломано два ребра, пятое и шестое ребро были у меня перебиты и потом срослись? По тени озабоченности в его голосе я догадалась, что ребра срослись неправильно. Сначала я никак не могла сообразить, где меня угораздило так разбиться, ведь под машину я не попадала и падать не падала, а потом вспомнила про тогдашнюю боль в грудной клетке и как раз с правой стороны и затем, уже безо всякого труда восстановив в памяти все с этим случаем связанное, призналась, что примерно два года тому назад меня основательно избили. Он сочувственно осведомился, произошло ли это публично или в домашней обстановке, имея в виду инцидент на улице или семейный скандал. И я, немного поразмыслив, с полной уверенностью ответила, что публично, потому что сделано это было в печати.

Вспомнив теорию предчувствий и стараясь выражаться по возможности научно, я спросила доктора, может ли тот факт, что в моем организме имеется два сломанных и неправильно сросшихся ребра, может ли это при известных обстоятельствах вызвать в будущем, ну, летальный исход. Он усмехнулся и сказал, что нет, он ручается головой, что летальный исход ни в коем случае это не вызовет, на этот счет я могу быть совершенно спокойна и не волноваться. Он оказался на сто процентов прав. Два ребра не только не стали причиной моей смерти, но и до последнего моего часа не доставляли мне никаких неприятностей и хлопот. Больше того — они, казалось, помогли мне выработать известный иммунитет, как если бы мне сделали прививку от критики, которая, таким образом, никак не повинна в моей гибели или в каких-то способствующих ей и ускоривших ее действиях, как не повинны и журналисты, мое столкновение с которыми осталось, можно сказать, даже без каких бы то ни было физических последствий.

Вначале я никакого страха перед журналистами не испытывала — и потому, что сама в известной мере происходила из их племени и, естественно, относилась к ним с молчаливым дружелюбием, и потому, что долгое время никакой активности, направленной против моей особы, в их действиях не усматривала.

Но со временем обстановка осложнилась. И однажды ко мне явился интервьюер. Совсем молоденький (как я потом узнала, еще практикант), однако теоретически подкованный, с вполне сложившимися взглядами и четкими представлениями о жизни писателя, специфике его работы и тайнах профессии, как и о прочих деталях, так что было видно и чувствовалось, что на филологическом факультете он получил солидную, всестороннюю подготовку, которую теперь и намеревался применить на практике осознанно, с чувством ответственности, поскольку я была первое видное лицо, у которого он брал интервью, и он этого не скрывал. Я же, признаться, умолчала, что для меня он тоже первый журналист, который меня расспрашивает; мне казалось, это уронило бы мой литературный престиж: что это за писатель, которым не интересуются журналисты! И все же, будь у него больше практики, он и сам бы без особого труда очень скоро догадался, что у меня нет никакого опыта, потому что на все вопросы я отвечала не очень связно, зато пространно и подробно, стараясь по возможности точно выразить не только свои взгляды, но и оттенки чувств. Ухо тертого газетчика тотчас безошибочно уловило бы за всем этим простодушие новичка, расслышать которое он еще не умел, и винить его за это было бы крайне несправедливо, потому что я, как говорилось выше, была у него первая, хотя и не в том смысле, в каком обычно это выражение понимают.

Из Риги он ехал так, как добираются простые смертные, то есть до Раудавы на электричке, а дальше местным автобусом, так что в Мургале прибыл уже слегка помятый, усталый, голодный и как бы немного сконфуженный тем, что от остановки вынужден идти пешком и не может подкатить к калитке на редакционном «Москвиче». Но более чем скромный наружный вид моего дома и мои выгоревшие тренировочные брюки явно подняли вновь его подорванное было самоуважение — во всяком случае, мы чувствовали себя как равный с равным.