Невидимый всадник

Я захлопнула створки. В конце концов, это дело Наркомвнешторга охранять свою пушнину, а ночной сторож наверняка из «перекованных». В то время только и говорили, что о «перековке правонарушителей».

Несколько ночей пения не было, а может быть, я его не слыхала, измученная единоборством с Чезаре Ломброзо.

Потом сладкий тенор зазвучал еще более проникновенно. И «музыка», и уж, безусловно, слова были творением ночного сторожа:

Скажи мне, начальник конвоя,

Зачем я лишился покоя?

Зачем прошибает слеза Мои воровские глаза?

Затем шла длинная белиберда, но все очень складно заканчивалось лейтмотивом:

Ах, что же со мною такое,

Скажи мне, начальник конвоя?

То, что ночной сторож обращал свои лирические недоумения к такому должностному лицу, укрепило мои подозрения.

В одну из бессонных ночей я позвала:

— Ты где, сторож? Замерз, что ли?

— Не, я в шубе. — Он появился на ступеньках, и я спросила:

— Почему ты поешь блатные песни?

— Я других не знаю, — ответил он бесхитростно. Он, вероятно, был моим ровесником, не старше.

— Как тебя звать? — поинтересовалась я.

— Альфредом.

Я захохотала:

— Кто же тебя так назвал?

— Папа. В честь мамы.

— А кто твой папа?

— Его уж нет, — высокопарно, что, очевидно, ему было свойственно, ответил заморыш и добавил: — И далека его могила.

— А что он делал, твой отец?

— Пил по-страшному.

Вероятно, у папы было и другое занятие, но я не стала углубляться.

Про маму Альфред охотно сообщил, что она была «кокоткой» и умерла от чахотки. (Тут мне стало ясно, откуда взялся «Альфред».)

Но больше всего меня поразила его фамилия: Петряйко. Почти Петрарка!

— Так ты, Альфред, из колонии, что ли?? — Я решила поставить точки над «и».

— Навроде бы. — Он притворно зевнул.

Я рассказала Овидию про Альфреда. Мой друг нахмурил белесые брови и веско уронил:

— Видимо, он самородок. А насчет совпадения фамилий, то вполне вероятно, что Альфред Петряйко — двойник Франческо Петрарки в веках. Это случается в поэзии.

Овидий прибавил:

— Надо сказать, что по виду твой Альфред может служить наглядным пособием теории Ломброзо о преступном типе…

Мне не понравились слова Овидия. Мне нравился сторож и его творчество.

Овидий решил написать в свою газету о «Сыне проститутки и алкоголика — ныне честном труженике, которому доверены государственные ценности…».

Очерк назывался «Что вы на это скажете, сеньор Ломброзо?».

Тем временем наступила настоящая осень. Шли дожди. Когда я распахнула окно, словно из-за кулис, на крыльце появился Альфред в колонковой горжетке.

— Ты почему не поешь? — спросила я.

— Скучно мне, очень скучно! — Но не скука, а отчаяние слышалось в его голосе. Как часто потом я вспоминала эти его слова. Но в то время я не зацепилась за них — нисколько!

— Что ж веселого горжетки сторожить! Шел бы на производство, — бодро посоветовала я.

Мне было не до сторожа. Меня терзали собственные заботы: в редакции холодно отнеслись к моей статье. Ученый секретарь что-то пробормотал насчет «генов». Я подозревала, что он недалеко ушел от изверга Ломброзо.

Студеным утром я проснулась от страшного шума. Открыв окно, я удивилась: во дворе было полно милиции. Знакомый мне фотограф уголовного розыска носился со своим громоздким фотоаппаратом, размахивая черным сукном, словно анархистским знаменем. Он фотографировал с разных позиций подходы к пушной базе по недавно принятому в нашей криминалистике методу доктора Бертильона.

— Что там случилось? — спросила я.

— Ограбление пушной базы с убийством, — прокричал фотограф

— А убили-то кого? — Недоброе предчувствие уже подсказало мне…

— Сторожа, ясно. Он сам был из блатных, — заключил мой собеседник, убегая.

— Нет, нет, он порвал с блатными! Потому и убили…? — Я сама удивилась и этим своим словам, и своей уверенности.

На посту у пушной базы появилась здоровенная тетка. Она не расставалась с берданкой, держа ее, как метлу.

А я долго еще не могла забыть поэта Альфреда Петряйко — «двойника в веках», пока другие события и лица не заслонили его.

В Октябрьскую годовщину у нас на юге обычно было еще тепло. Мы шли на демонстрацию погожим осенним днем и танцевали на площадях допоздна.

В Москве шестого ноября пошел снег. Он тут же таял, но воздух оставался зимним, непривычно резким, а мне еще был непривычен праздник без цветов, без легкой, пестрой одежды на людях, без танцев на площади… А с танцами теперь тоже было не так просто!

Однажды Дима меня потащил в клуб имени Анатоля Франса на праздник советского танца. Дима объяснил, что там будут демонстрироваться новые танцы, которые призваны заменить всякие вальсы, польки-птички и, уж конечно, падекатр… Я не поняла, чем нам помешал падекатр, но, видимо, у меня еще не была изжита провинциальная отсталость.

В клубе имени Анатоля Франса яблоку негде было упасть: никогда не предполагала, что упразднение падекатра так взволнует трудящиеся массы.

Как положено, началось с доклада. Его сделал серьезный молодой человек в модных роговых очках.