Невил Шют, творец бестселлеров

Фабула строится на драматической истории бегства от оккупантов маленькой группы людей, детей и взрослых, во главе которой по прихоти обстоятельств оказывается человек, совершенно непригодный для роли лидера,— отдыхавший на континенте старик англичанин Джон Сидней Хоуард. Таким образом, структура «Крысолова» имеет точки соприкосновения с поэтикой «романа большой дороги», жанра, распространенного в европейских литературах XVII— XVIII веков и давшего неподражаемый образец в виде бессмертных «Приключений Тома Джонса, найденыша» английского писателя Генри Филдинга. Правда, роман Шюта от этого жанра все время отступает и его пародирует. Так, персонажам Шюта тоже выпадает на долю много приключений, но далеко не веселых; не мирные веси и очаровательные ландшафты открываются перед ними — дезорганизованная разгромом и захватом страна; место традиционного героя такого романа — молодого, красивого, чувственного, вольного как птица, занял у Шюта пожилой невзрачный господин, связанный по рукам и ногам данным им обещанием и чувством морального долга.

Есть' в «Крысолове» сильные эпизоды, сделавшие бы честь любому автору-баталисту,— бомбежка беженцев на дороге, разбитая армия в Дижоне, некоторые другие; но не они все же определяют трактовку войны в этой книге. Для Шюта, как обычно озабоченного сопоставлением ценностей и противоположением добра и зла, важнее было осуществить это на уровне привычного, повседневного. Поэтому он укрупненно прорисовывает вторжение войны в быт, показывает перерождение оккупации в это самое привычное и повседневное, хотя она и не становится от того более приемлемой. Герой Шюта приглядывается к немцам на французской земле: «Хоуард не заметил в их поведении ничего такого, на что пришлось бы пожаловаться, вот только лучше бы их тут вовсе не было. А так — что ж, они сдержанные, старательно вежливы, явно не уверены, что им здесь рады».

Что во Франции или Норвегии захватчики держались по-другому, чем в Польше или Советском Союзе, понятно. Тем не менее оккупация — всегда оккупация, и автор находит краски, чтобы читатель хорошенько прочувствовал и горький вкус поражения у французов, и синдром хозяев у победителей. То и другое сливаются в «новом порядке», принесенном немцами, который Шют поворачивает к читателю то трагической, то фарсовой стороной. Вот, к примеру, страшноватый по смыслу образчик фашистской пропагандистской демагогии, вложенный в уста немецкому офицеру: «Вы должны благодарить не меня, мой друг... Не меня, а Германию. Мы, немцы, принесли вам мир, чистоту и порядок, и это есть истинное счастье. Больше не будет войны, больше вы не будете скитаться. Мы, немцы,— ваши друзья... То, что Германия сделала для этого мальчика, она сделает для всей Франции, для всей Европы. Наступил новый порядок».

Жутковато; однако в контексте эти славословия порабощению звучат комично: во-первых, Германия не сделала для мальчика ничего особенного — в военном лазарете его помыли, подстригли и смазали ссадины; во-вторых, выданную ему новую одежду немцы наглым манером изъяли из французской лавки, причем об этом знают и слушающий, и говорящий, но офицер не догадывается, что англичанин был свидетелем мародерства.

Роман Шюта не просто, вернее — не только антивоенная книга. Морально-философская позиция автора здесь далеко неоднозначна. С одной стороны, он солидарен, как можно заключить из сюжета, с патриотической позицией, которую облекает в слова девушка-француженка, невеста убитого летчика — сына Хоуарда: «Каждый человек — или француз, или англичанин... Нельзя быть сразу и тем и другим. Когда родина в беде, надо оставаться на родине и помогать ей, чем только можешь». Шют безоговорочно выступает за сопротивление и, как подсказывает его другой военный роман, «Совершенно секретно», готов оправдать уничтожение супостата любыми средствами, коль скоро это поведет к торжеству справедливого дела.

С другой стороны, патриотизм включен автором в более широкую систему общечеловеческих ценностей и, нетрудно заметить, занимает в ней подчиненное место; есть вещи и поважнее, например, свобода и жизнь человека. В изображении Шюта тяготы оккупации оттеняют, резче прорисовывают незыблемость и непререкаемость древних заветов веры, надежды, любви, олицетворением которых выступают дети. Утверждение человечности вопреки всему, рождающуюся из перипетий сюжета мысль о том, что жизнь одного отдельного человека так же свята, как существование всего человечества, можно, очевидно, назвать главным философским итогом «Крысолова».

Среди иллюзий, с которыми расстается герой романа, одной из первых гибнет такая: все плохое, страшное, гибельное, что случается в мире, происходит где-то там и с другими, здесь и со мной этого быть не может. В подтексте книги проводится идея сопричастности судьбы одного человека судьбам человечества в целом. С особой силой тема неделимости цивилизованной вселенной, Земли как обжитого человеком космического дома звучит в самом знаменитом романе Невила Шюта — «На берегу».