Невинная кровь

По вечерам постоянно работали три судомойки: Черная Ширл, Марлен и Дебби. Окрашенные в ярко-рыжий цвет волосы Марлен торчали сосульками в разные стороны; казалось, она сама выстригала их портняжными ножницами. На щеках красовалось по сочному свекольно-красному кругу. Филиппа с облегчением заметила, что ее товарка по крайней мере не удосужилась проткнуть себе уши. Предплечье женщины покрывала татуировка: переплетенные сердца, пронзенные одной стрелой, и галеон шестнадцатого века под полными парусами. Дебби обожала вытирать за ней тарелки, лишь бы в очередной раз увидеть, как величавый корабль ныряет в густую пену и вновь появляется на свет.

— Затопи его, а? Ну давай, Марл, затопи! — упрашивала она.

Марлен с гордостью погружала руки в моющий раствор, и Дебби восхищенно смотрела, как радужные пузырьки бушуют вокруг маленького судна.

В сырой, кое-как оборудованной кухне женщины работали парами. Они трещали без умолку, чаще всего — про вчерашние телешоу, своих дружков и магазины Уэст-Энда; проявляли склонность к резким перепадам настроения и пугающим вспышкам гнева; постоянно увольнялись, дабы доказать свою жалкую, тщательно оберегаемую, хотя и мнимую независимость; перемывали Сиду косточки за спиной, при нем же — то скисали, то напропалую кокетничали; особенно им нравилось обсуждать его якобы богатую приключениями личную жизнь — долго и со смакованием подробностей чисто анатомического характера. Впрочем, Филиппа ясно видела: владелец забегаловки занят прежде всего выколачиванием доходов из рыбного заведения, в то время как остаток сил уходит на боксерские схватки, воспитание любимой борзой и удовлетворение капризов своей второй половины. Разряженная, как новогодняя елка, жена хозяина показывалась в забегаловке мимоходом, зато каждый день — видимо, только для того, чтобы напомнить супругу и предупредить возможных соперниц о собственном существовании. Бедняга Сид! Несдобровать бы ему, наберись рабыни здравого смысла, чтобы сплотиться против тирана. Однако дамочки и так уже изворотливо боролись с его скупостью своими методами. К примеру, потихоньку воровали хлеб, масло, сахар и чай из кладовых запасов. Хозяин догадывался, но молчал. Возможно, обе стороны считали, что так и положено. А вот ящик с выручкой охранялся как зеница ока: с деньгами Сид не шутил.

Дебби напоминала Филиппе беглую беспризорницу. На первый взгляд жизнь с каждой секундой уходила по капле из-под ее бледной, прозрачной кожи; кончики пальцев и носа алели, беспокойные глаза утопали в красных лужицах, и даже мочки ушей — неровные, словно их надкусали, — казалось, в любую минуту были готовы брызнуть кровью. Говорила она только шепотом, по кухне передвигалась украдкой и то и дело бессмысленно улыбалась. А между тем именно Дебби носила в себе самый мощный заряд злости. Как-то раз, работая рядом с Филиппой, Черная Ширл по секрету поведала:

— Знаешь, она прирезала маму в двенадцать лет.

— Ты хочешь сказать, убила?

— Ага, типа того. За это ее спихнули в приют. Но девчонка ничего, пока не сцепится со своим хахалем.

— Хочешь сказать, она и его зарежет? Товарка разразилась хохотом:

— Да не, затрахает! Жуткая она, подруга, клянусь, чем хочешь, просто кошмар!

Механически принимая тарелку за тарелкой из рук Ширл, девушка задумалась о своем отце. Подвернись ему тогда такая вот Дебби, а не Джули Скейс, — и папа остался бы жив. Ни изнасилования, ни убийства, ни удочерения. Единственное, над чем ему пришлось бы ломать голову: как отвязаться от маленькой прилипалы, чтобы не возвращалась? Хотя десять шиллингов и пакет со сладостями наверняка уладили бы дело. Но Мартину не повезло. Ему повстречалась Джули Скейс — невинная, глупая и оттого опасная.

Судомойки поглядывали на Мэри Дактон с настороженным почтением: то ли уважали возраст, а то ли чуяли скрытую под маской хладнокровия силу. В отличие от Филиппы мать ничуть не пугалась при виде бессмысленных вспышек насилия. Однажды, когда бледная Дебби, отмыв разделочный нож, внезапно приставила острие к горлу Марлен, Мэри урезонила бунтарку, даже не повысив голоса. Сказала только: «Дай его сюда», и все закончилось.

Любопытство товарок не знало границ. Как-то вечером, когда мать ушла обслуживать столики, Марлен вдруг выдала:

— Она у тебя из психушки? Ну, то есть в больнице для помешанных лежала?

— Лежала, да. А почему ты спрашиваешь?

— Заметно просто. У меня тетка была такая же. По глазам видать, понимаешь? А как она сейчас, нормально?

— Да все в порядке. Доктора велели беречься сильных нагрузок. Вот почему мы здесь. Не очень престижная работа, зато по дороге домой ее нетрудно выбросить из головы.

Напарница промолчала. У каждой из них была своя отговорка, свое оправдание, как можно докатиться до подобной жизни. Черная Ширл, громыхавшая в другом углу посудой, с подозрением проговорила:

— Чего-то больно заумно ты говоришь…

— Это не моя вина. В детстве — после смерти отца, конечно, — меня воспитывал дядя. Он и тетка достали своей учебой, пришлось убежать из дома. А еще дядя рвался со мной переспать.