Невинная кровь

— Глядя на тебя, я бы не сказал, что вам живется хорошо. С другой стороны, тебе не грозит одиночество-Женщина отстранилась от них и стала с нарочитым вниманием читать каталог, явно не желая принимать участие в беседе. Молодой человек проводил ее изумленным, слегка презрительным взором.

— Ладно, увидимся в Кембридже.

— До Кембриджа.

— Разрешишь себя подвезти?

— Ох, Габриель, не знаю! Впереди еще уйма времени. Возможно, я с тобой свяжусь.

— Что ж, как говорил Цицерон: «abiit, excessit, evasit, erupit».[42] Передавай привет Альфреду Сислею.

— Какому Сислею?

— Ну как же, «Снег в Лусьенне». Вы же собирались в Галерею Куртолда. Удачного эксперимента.

Он приподнял правую бровь, изобразив гримасу легкого сожаления, в которой девушка, однако, уловила намек на мину соучастника в заговоре. Юноша повернулся, учтиво поклонился Мэри Дактон — и был таков.

Девушка подошла к матери.

— Извини. Я думала, он уехал из Лондона. Вот уж кого не ожидала увидеть здесь, да еще в одиночестве. А ведь прикидывался, что презирает викторианское искусство. Впрочем, рано или поздно мы должны были наткнуться на кого-нибудь из моих знакомых. Надеюсь, тебя это не слишком беспокоит.

— Меня беспокоит другое: теперь ты не можешь приглашать их в гости.

«Приглашать в гости». От этих слов повеяло уютом гостиной комнаты, ароматом домашних лепешек на салфеточках и бутербродов, щедро намазанных рыбной пастой, благоуханием чая, разлитого в лучший сервиз. Филиппа никогда не сидела в подобных комнатах; странно, что образ возник в ее голове с такой отчетливой живостью.

— Да я и не собиралась никого звать, — возразила девушка. — Нам ведь и так хорошо. За три года в Кембридже Габриель мне еще надоест. Лучше скажи, тебе здесь не скучно?

— Ну что ты. Скучно! Даже не думай.

— Как он тебе показался?

— Красивый молодой человек. Красивый и уверенный в себе.

— Уж этого ему не занимать. Да иначе и быть не может. За всю свою жизнь парня ни разу не стряхнуло с трона в центре Вселенной.

Девушка вдруг нахмурилась. В самом ли деле Габриель воспринял то давнее постельное поражение философски? Что, если он из тех мужчин, которые способны на мелкую, подлую месть? Словно прочитав ее мысли, мать произнесла:

— Мне он показался опасным.

— Не льсти ему. Ломас не опаснее любого другого молодого самца, тем более для нас. Нам с тобой некого бояться.

В памяти всплыли слова: «Друг другу преданных предать не можно».[43]

Филиппа усомнилась про себя, что узница Мелькум-Гранж читала Донна,[44] а вслух сказала:

— Забудем, ладно? Ломас ведь не испортил нам день, правда?

— Нет-нет, это ему не по зубам. И никому другому… — Женщина нерешительно помолчала, потом спросила: — Он тебе нравится?

— Похоже, мы не переносим слишком долгих разлук, но чтобы нравиться… Выбрось его из головы. Пойдем-ка лучше в кафе, пока еще есть свободные места. А потом — непременно к Куртолду. Хочу показать тебе настоящую живопись.

3

Тем же вечером, примерно в половине седьмого, пронзительный звонок заставил сердце Хильды подскочить и забиться сильнее. Она не любила подходить к телефону; к счастью, днем тот почти не тревожил хозяйку. Большинство коллег Мориса искали его прямо в институте. Дома же муж или приемная дочь, как правило, отвечали сами; подразумевалось, что Хильде никто не станет звонить. Однако с тех пор, как ушла Филиппа, миссис Пэлфри научилась бояться этих внезапных, назойливых сигналов. Может быть, просто неправильно положить трубку? Да, но вдруг ей пожелают сообщить о переносе очередного судебного заседания? Или Морис захочет предупредить, что поздно вернется, а то и позовет на ужин гостя? Супруг не поймет, почему номер постоянно занят.

Дом казался напичканным телефонами; от них не было спасения. Один — на столике в прихожей, один — у кровати… Морис не поленился провести параллельную линию даже в кухню. Иногда Хильда вовсе не отвечала, замирая у аппарата, как статуя, страшась пошевелиться в его присутствии, точно тот обладал собственной запредельной жизнью и мог разоблачить обманщицу. Вот только потом наступала столь гнетущая тишина и женщина так терзалась от собственной никчемности, так долго корила себя за слабость, что легче было пересилить ужас — и будь что будет. Миссис Пэлфри сама толком не ведала, почему робеет, но сердцем предчувствовала: однажды повелительный звонок накличет большое несчастье.

В этот раз она кое-как вытерла руки о фартук, сняла трубку и уловила ухом, как на том конце опустили монетку. Ладонь была еще влажной, и трубка едва не выскользнула между пальцами. Придержав ее левой рукой, хозяйка назвала свой номер и с облегчением услышала знакомый голос:

— Миссис Пэлфри? Это я, Габриель Ломас.