Невинная распутница

– Я уже не так молод, чтобы меня звали по имени… В голосе Можи прозвучала искренняя грусть. В сердце Минны вспыхивает какое-то новое чувство, которому она ещё не нашла названия в своих мыслях и которое называется жалостью… «Бедный, бедный, он никогда не будет больше молодым!..» Она прислоняется к плечу Можи, великодушно ему улыбается, предлагает в дар своё тонкое лицо без единой морщинки, свои чёрные глаза, в которых пляшут жёлтые блики от газовых занавесок, ровную безупречную линию зубов… Это первая бескорыстная милостыня, поданная Минной, – очаровательная милостыня, но принята она лишь наполовину, ибо Можи, этот слишком гордый нищий, целует бархатистую щёку, пушистую ограду опущенных ресниц, однако не впивается губами в маленький покорный рот…

Минна начинает чувствовать себя неловко. Это любовное приключение ставит её в тупик, невзирая на приобретённый уже опыт, ибо не было случая, чтобы Минна, переступив порог холостяцкой квартирки, не услышала бы сначала благодарный крик: «Наконец-то вы пришли!», а затем не ощутила бы, как её обнимают, целуют, раздевают, любят и разочаровывают – и всё это прежде, чем пробьёт полпятого. Сдержанность этого сорокалетнего мужчины могла бы показаться ей оскорбительной, если бы он не обезоружил её нежным восхищением, которое угадывается в трепетных жестах, в быстро мутнеющем взоре…

Кроме того, Минна никак не может решить, как ей держать себя. Со всеми мужчинами, которые увлекали её на ложе изнеможения (и Антуан не был здесь исключением), она могла обращаться как с послушными кузенами, как с собратьями по пороку, властно приказывая им, даже не приведя себя в порядок: «Если ты не застегнёшь мне ботинки, я больше не приду!» или «Мне плевать на дождь, беги за фиакром!». С Можи она так вести себя не смеет… разница в возрасте принижает её, одновременно внушая успокоение. Вести беседу с мужчиной в его квартире – сидя, одетой! И не раскинуть перед ним сразу же гладкую серебристую волну волос, распустив чёрную бархатную ленту, скрепляющую их!

А Можи говорит, показывает старинные переплёты, гравюры, статуэтку Богоматери из слоновой кости – «Германия, пятнадцатый век, дитя моё», – что стоит рядышком с похотливым фавном, позеленевшим, проржавевшим в земле, где спал тысячу лет… Она смеётся, заслоняя ладонью, будто веером, глаза…

– Каково? Тысяча лет! Вот уже тысячу лет сей крохотный козлоногий господин неотступно думает только об одном! В наше время этого уже нет…

– Слава Богу! – вздыхает Минна с такой искренней убеждённостью, что Можи искоса подозрительно взглядывает на неё: «Неужели эта язва Ирен Шолье сказала правду? Неужели мужчины не интересуют Минну?»

Он ставит фавна на место, возле Богоматери, оправляет жилет, который морщит на животе:

– Вы давно не виделись с госпожой Шолье?

– По меньшей мере, две недели. Почему вы меня спрашиваете?

– Просто так: я думал, вы близки…

– У меня нет близких друзей.

– Тем лучше.

– А вам-то что до этого? А потом, по правде говоря, я не выбрала бы в близкие подруги госпожу Шолье… Вы когда-нибудь смотрели внимательно на её руки?

– Во время еды никогда: иначе у меня будет несварение желудка.

– Руки, которые гребут к себе Бог весть что!

– Они и в самом деле многое загребли.

– Вот видите. Они меня пугают. Мне кажется, от них можно подцепить какую-нибудь болезнь.

Можи целует узкие руки Минны, прекрасные сухие лапки белой лани.

– Как мне приятно сознавать, дитя моё, что вас влечёт к себе гигиена! Поверьте, что здесь к вашим услугам будут новейшие антисептические препараты и что у ваших ног будут куриться ксерол, тимол, лизол, подобно изысканному современному ладану… Не снять ли вам шляпку? Конечно, Льюис[6] – великий человек, но вы похожи на даму, пришедшую с кратким визитом. И чернобурку тоже… Видите, я складываю всё это вместе с перчатками на маленьком столике в секции модной одежды.

Минна смеётся, чувствуя себя легко и непринуждённо: «Разве смог бы маленький Кудерк так позабавить меня, разве сумел бы заставить забыть о цели моего прихода… Однако пора всё-таки завершать дело!..»

И – поскольку она именно за этим пришла, не так ли? – шляпкой всё только начинается: Минна действует методично, расстёгивает пояс из тонкой кожи, и к ногам её падает верхняя плиссированная юбка, а затем нижняя из белого батиста… Вот она уже в панталонах и, прежде чем оглушённый Можи успевает вымолвить хоть слово, непринуждённо выпрямляется, давая рассмотреть себя. Узенькие панталоны, бросающие вызов моде, обтягивают изящные бёдра, открывая безупречные колени…

– О Боже! – вздыхает пунцовый Можи. – Неужели это всё для меня?

Она отвечает ребяческой гримаской и присаживается на диван, не ощущая ни малейшей неловкости и не позволяя себе ни единого вульгарно-непристойного жеста. Жёлтый свет золотит скользящую вниз линию плеч, бросает зеленоватый отблеск на розовый атлас корсета. Бусы из жемчуга размером с рисовое зёрнышко переливаются над двумя крохотными трогательными выступами…