Невинность палачей

Слова вертятся в голове, и картинки, и воспоминания… Жермен Дэтти пытается совладать с потоком реминисценций, сбежавших из потаенных уголков ее памяти. Ну почему эта идиотка докторша так напоминает ее в том же возрасте? Как и она сама, эта женщина наделена смелостью, граничащей с безрассудством, и с той же наивностью верит, что справедливость восторжествует над безжалостными рисками обыденности, и так же дерзко следует по своему пути, потому что считает его правильным. Надеяться, а не рассуждать, побеждать, если не получается убедить… Ей знакома эта висцеральная потребность следовать только своим убеждениям – она помогает жить, вибрировать, чувствовать, ощущать. И к черту последствия, потому что запал убежденности – всегда лучше, чем холодный анализ…

– Хорошо, что вы всегда точно знаете, что нужно делать, – зло выдает она, но не ради поддержания разговора, а для того, чтобы прервать вереницу картинок, всплывающих на поверхности памяти. – Все ради любви к сыну, просто потому, что вы – мать. Голос крови! Не смешите меня…

– Ничего я не знаю, – спешит возразить Алин. – У меня не было выбора.

– Неправильный ответ. Выбор есть всегда.

– У вас, конечно же, детей нет.

– С чего вы взяли?

На лице Алин появляется гримаска сомнения: приподнимаются брови, в уголках губ появляются морщинки.

– Считается, что выбор есть всегда, – отвечает она. – Но это глупость, за которую цепляются люди, которые никого не любят, кого пугает даже мысль, что потом можно о чем-то пожалеть. Такие люди, как вы! Я таких терпеть не могу.

– Такие, как я? – оскорбляется Жермен Дэтти. – Что вы под этим подразумеваете, позвольте спросить?

– Люди, которые все и всех критикуют и ведут себя асоциально, – из одного лишь страха выглядеть смешными. Потому что, когда любишь, сочувствуешь или делаешь что-то для другого, всегда есть риск показаться смешным.

Старая гарпия ненадолго замолкает. Эта молодая дурочка начинает серьезно раздражать ее своими дешевыми рассуждениями и идеями, притянутыми за уши. Что ж, если она хочет услышать правду, она ее получит!

– И что мы имеем? Твой сынок стреляет в паренька, едва достигшего совершеннолетия, без предупреждения, под предлогом, что тот пытается смыться. Ты берешь невинных людей в заложники и без малейших колебаний стреляешь в колено бедному парню, который тебе ничего не сделал, – по крайней мере на тот момент. И все это – ради безопасного будущего своего отпрыска! – выдает она, намеренно переходя на «ты», чтобы подчеркнуть свое пренебрежение. – Но это не считается! Это я веду себя асоциально и критикую всех и вся!

Отповедь сочится ядом, и Алин надолго замолкает. Она перебирает в уме все свои беды, все так же глядя на дорогу. Но Жермен Дэтти приберегла напоследок еще одну стрелу.

– Ладно, если бы от всего этого был хоть какой-то толк! Если бы у парня прибавилось мозгов от того, что он научился шпиговать кому-то свинцом спину! Но готова спорить на что угодно: это не помешает ему вышвырнуть тебя на свалку при первой возможности, когда ты станешь ему не нужна!

– Эй, это уже слишком! – вмешивается в разговор Тео. – Если я вам не нравлюсь, так и скажите!

– Это я и пытаюсь сказать, малыш! – гримасничает старуха. – Это я и пытаюсь сказать.

Жестокая откровенность Жермен Дэтти заставляет мать и сына Верду замкнуться в себе. Раздражительная старуха в душе торжествует: ее слова достигли цели. В зеркале заднего вида отражаются глаза Алин, а в них – вопросы, бесконечные вопросы. И ей есть о чем подумать! Те же вопросы задавала себе Жермен, когда все ее непоколебимые убеждения разбились вдребезги. В тот день, когда судьба предъявила счет, который раздавил ее, как рухнувший на голову дом. Когда на поле битвы осталась жизнь, растоптанная в крошки, уносимые всеми четырьмя ветрами…

После такого никто и никогда не встает.

Так случилось и с Жермен Дэтти: она не встала. Та, которая с самого детства привыкла стоять гордо, как пилон, вздымающийся к небу и не поддающийся никаким жизненным бурям. Но настал роковой день, и она согнулась под грузом упреков – поникла и… села.

Чтобы никогда больше не вставать.

Тома Пессен

Бухгалтер и рецепционистка наблюдают за агонией Леа Фронсак, не имея возможности ей помочь. Жуткое зрелище: тело, бьющееся в попытке избежать асфиксии, напрасная битва за глоток кислорода, пытка – молниеносно короткая для постороннего взгляда, но такая долгая, жестокая, полная страданий – для жертвы…

Когда тело молодой женщины содрогается в последний раз и застывает, оба затаивают дыхание – тщетное проявление солидарности перед неизбежной развязкой.

Софи Шене не может отвести глаз от неподвижного тела и не находит в себе сил противиться бушующим волнам ужаса, разрушающим плотину здравого смысла и сметающим на своем пути любую попытку рефлексии. Связанная и с кляпом во рту, рецепционистка отдается на волю страху и отвращению, а ее разум наотрез отказывается верить в происшедшее. Не имея возможности выразить всю глубину своего ужаса жестами и голосом, она погружается в нервную, безмолвную летаргию.