Невинные

Леопольд отступил в боковую кладовку, заполненную бочонками вина. Выждал, когда звук шагов кардинала окончательно стихнет, после чего вернулся к часовне и проник в нее. И двинулся ко гробу, едва переставляя ноги, будто налитые свинцом от горя и осознания собственной вины. Он знал, что Окаянный хотел, чтобы в этом гробу оказался Рун – предреченный Рыцарь Христов. Участь остальных не столь определенна, хотя, скорее всего, их останки так разметало взрывом, что доставить их сюда было просто невозможно.

Добравшись до гроба, Леопольд провел ладонью по холодной гладкой поверхности, шепча покаянную молитву. Досказав ее, затаил дыхание и, подняв крышку, заглянул внутрь, взяв нервы в кулак.

Там было пусто.

Леопольд в шоке принялся озираться по капелле, ожидая ловушки, но ничего не углядел.

Снова обратив внимание на гроб, он увидел, что тот не совсем пуст.

На дно с большой заботой уложили единственную нитку четок – бусины совсем истертые, маленький серебряный крестик потускнел от прикосновений пальцев за десятилетия молитв. Он представил, как Бернард поднимает эти четки из холодной грязи зимних полей – все, что осталось от сангвиниста, некогда носившего их.

Леопольду не требовалось прикасаться к ним, чтобы узнать, кому они принадлежали.

Он знает их как свои пять пальцев.

Это его четки, потерянные, когда его выбросило из поезда.

Он прикрыл глаза.

Узри, как низко я пал, Господь мой…

Он вспомнил Бернарда, согбенного печалью, потрясенного горем.

По мне… предателю.

Закрыв крышку гроба, он зашаркал прочь из капеллы, прочь из замка.

И лишь тогда дал волю слезам.

Часть III

Бросает град Свой кусками; перед морозом Его кто устоит?

Псал. 147:6

Глава 25

19 декабря, 20 часов 04 минуты по центральноевропейскому времени

Стокгольм, Швеция

Весь мир сковало льдом.

Съежившись от неумолимого мороза шведской ночи, Эрин, дрожа в своей куртке, брела по центральным улицам Стокгольма. Может, куртка и способна оборонить ее от укусов и клинков, но ничуть не защищает от пронизывающего ветра, забирающегося в каждую щелку. С каждым вздохом в легкие врывался мороз. Он сочился сквозь подошвы сапог даже от камней мостовой под ногами, покрытых ледяной глазурью.

Она узнала о пункте назначения, лишь когда чартерный самолет поднялся в воздух, устремляясь от Рима на север. Полет до Швеции, перенесший их в страну снегов и льдов, занял около трех часов. Теперь они направлялись на рандеву в городе с Григорием Распутиным, чтобы договориться об освобождении Томми Болара – возможно, Первого Ангела из пророчества.

Эрин удивилась, что Распутин согласился встретиться в Стокгольме, а не в Санкт-Петербурге. Должно быть, Бернард порядком на него надавил, вынудив русского монаха забраться как можно дальше от родной земли, в край, сошедший за нейтральную территорию.

И все же недостаточно далеко для Эрин.

Возглавлял процессию Христиан. В этих нескончаемых играх плаща и кинжала самый младший сангвинист был единственным, кого в этой группе уведомили о месте встречи в городе, и он стремительно вел группу через центр Стокгольма. Вдоль дороги выстроились строгие, аскетические здания. Простота скандинавских фасадов была как глоток свежего воздуха после безудержной итальянской роскоши строений Рима. Из большинства окон в ночь лился теплый свет, отражаясь в свежевыпавшем снегу по обе стороны улицы.

Дыхание Эрин повисало в воздухе белыми облачками, как и дыхание Джордана. Сангвинисты же если и дышали, то совершенно незаметно.

Она заметила, что Джордан внезапно понюхал воздух, будто собака, идущая по следу верхним чутьем. А затем и сама уловила ароматы имбирных пряников и меда, жареных каштанов и запах жженого сахара от миндаля в карамельной глазури.

В конце улицы маняще раскинулась большая площадь, сияющая огнями.

Рождественский рынок.

Христиан вел их к этому прибежищу тепла и веселья. Она и Джордан едва не наступали ему на пятки; за ними шли Корца и Батори, снова незаметно скованные друг с другом. Замыкала процессию Надия, сосредоточившая внимание на горделиво выпрямленной спине графини.

Каждое движение и взгляд Руна выдавали холодную ярость. На протяжении всего полета он молча свирепствовал из-за нападения Надии на Элисабету. Эрин вполне понимала логику и необходимость заточения этой женщины в гробу. Графине никто не доверял, боялись, что она может что-нибудь ляпнуть на пограничном контроле или напасть на кого-нибудь, а то и затеять бесчинства на борту самолета, – опасения отнюдь не беспочвенные, судя по рассказам о сражении перед тем, как все покинули Рим.

Но, как и Рун, Эрин до сих пор негодовала на то, что графине перерезали горло.