Невинный сон

Он лежал на полу и все еще тяжело дышал. Я с трудом держался на ногах. Я не помнил, когда в последний раз крепко спал, когда в последний раз, положив голову на подушку, погружался в безмятежный сон. Веки мои отяжелели, глаза закрывались, но я боролся с собой изо всех своих сил. Я говорил себе: продержись еще немного! Всему этому скоро придет конец.

Я снова достал пистолет и направил его дуло Гаррику в голову. Он перевернулся на спину и в упор смотрел на меня: в лице его не было страха, одна лишь решимость. Этот мерзавец хотел, чтобы я его пристрелил, а я – да смилостивится надо мной Господь! – чувствовал, что дошел до предела. Я действительно мог его пристрелить. Я отчетливо представлял, как нажимаю на курок, звучит выстрел, в воздухе повисает запах пороха, и пуля входит в его тело, разрывая плоть и круша кости. Секунда, и все будет кончено! От этой мысли у меня задрожала рука. Но выбора не было.

И вдруг в ту самую минуту, когда я готов уже был спустить курок, когда от моего самообладания уже не осталось и следа, за дверью послышался шум, и за моей спиной мелькнул свет фонаря. Я обернулся и увидел его: мальчик взбежал по ступеням и перешагнул порог этого сумасшедшего дома. В руках у него был фонарь. «Папа, папа», – звал он. Я застыл от изумления. Мой длинный одинокий путь завершился: передо мной стоял мой мальчик, мой Диллон. И все же я не мог в это поверить.

Вдруг раздался какой-то странный крик. Гаррик с трудом приподнялся, и я услышал его голос:

– Диллон, уходи! Уходи!

И тут же прозвучал еще более странный крик, похожий на вопль раненого животного, – такой резкий и жуткий, что от него переворачивалось все внутри.

Я обернулся. Моя жена с потрясенным видом стояла на коленях. Ее лицо было белым как мел, а в широко открытых глазах застыл ужас. Она смотрела на мальчика, которого считала мертвым, и этот крик был ее последним горестным стоном. Гаррик, мальчик и я молча уставились на нее, а все вокруг закачалось и завертелось в лучистом, пылающем свете.

Глава 18. Гаррик

Говорят, что у истории, как у медали, есть две стороны. А порой их бывает не две, а три.

Он долго-долго держал руку мальчика в своей. Это все, что он помнил. Позже, после того, как все было кончено, когда остальные вышли из палаты, он по-прежнему сидел рядом с мальчиком и сжимал его руку. Он не сводил глаз с этой руки и изумлялся: какая она была маленькая. На тыльной стороне ладони между указательным и средним пальцем он заметил веснушку. Мелочь, конечно, но как же он ее раньше не замечал?

Сквозь открытую дверь он слышал голос жены: низкий, усталый, надтреснутый. Непосильную задачу сообщить всем о случившемся она с готовностью взяла на себя. Они даже не обсуждали это. Жена наклонилась, достала из сумки сотовый телефон и вышла из палаты. Она всегда умела управлять своими эмоциями гораздо лучше, чем он, и ей удавалось это даже сейчас, когда жизнь испытывала их на прочность самым невообразимым образом. Помимо голоса жены, из коридора доносились обычные больничные звуки: скрипели каталки, хлопали двери, раздавались шаги и чей-то смех, селектор бормотал монотонным голосом. За проведенное здесь время весь этот шум стал таким привычным. Ему вдруг пришло в голову, что он уже больше его не услышит. Сегодня они уйдут отсюда и больше не вернутся. Эта мысль заставила его по-другому посмотреть на свое будущее. Он представил себе грядущие дни, недели и месяцы – и словно увидел длинный темный туннель.

Сквозь приоткрытые жалюзи в дверном окошке он заметил, как жена прижала руку к губам, и тело ее содрогнулось. Он еще до этого не дошел. Он еще этой точки не достиг. Но очень скоро достигнет. А пока что он сидел в палате рядом с мальчиком. Ему не хотелось оставлять его одного. Их окружала каменная тишина, тяжелая и неподвижная. И медленно наваливалась безысходность. Он сжал руку мальчика, но ответного пожатия не последовало – ни малейшего признака жизни. Он опустил взгляд на руку сына и подумал о том, что видит ее в последний раз. Она уже холодела.