Невинный сон

Я уткнулся головой в его подушку и вдохнул его запах. Мне стало сниться, что Гаррик пишет мой портрет. «Сиди смирно, – говорит он. – Сиди смирно. Теперь замри». Я заворожен его взглядом. Я не могу пошевелиться. Я парализован, я застыл, словно дикое животное в клетке, и вдруг я уже пантера и хожу по клетке из угла в угол. «Сиди смирно», – требует Гаррик. Он то взмахивает кистью, то направляет на меня пистолет. Неужели он выстрелит? И вот уже наставляет на меня пистолет не Гаррик, а Спенсер, и Спенсер вдруг начинает писать мой портрет, и тут же передо мной появляется горящий в огне Диллон. У него глубокий серьезный голос. Это не его голос, это голос сварливого старика. Это голос Джима. И тут же рядом с ним появляется Козимо; он протягивает мне руки и ласково говорит: «Я так рад вас видеть». Сны кружатся и снуют, увлекая меня в темные закоулки разума, а может, вообще неведомо куда.

Я вынырнул: все еще во сне, в каком-то другом месте и в какое-то другое время. Разумеется, в Танжере. В нашей старой спальне. Занавески колышет ветер. Небо пылающе-синее. Здания обшарпанные, шаткие, вот-вот развалятся. Солнце мне здесь по душе, но полдень не для прогулок. Полдень в Танжере для отдыха в постели. С Робин. Моя возлюбленная Робин. Снова в моих объятиях. В те самые дни. Каждый раз, когда мы предавались любви, я закрывал глаза. «Открой их, – говорила мне она. Отважная, бесстыдная Робин. – Посмотри мне в глаза. Открой их». И я открывал глаза и утопал в ее взгляде. В овальной глубине серых таинственных глаз. И мы двигались синхронно во всех направлениях, точно зная, как именно это надо делать, словно по инструкции. Но наши движения были интуитивны и естественны. А потом я входил в нее еще глубже, и она не сводила с меня глаз, и кусала меня, и крутилась и вертелась, и мы предавались любви так, точно знали все существующие в мире позы, и все это время она не сводила с меня глаз, а я не мог выдержать ее взгляда, и перед самым концом я закрывал глаза и уносился далеко-далеко, в другую галактику; я несся, словно метеор, сквозь пространство и время, а Робин прижимала меня крепче к себе, а потом отпускала со вздохом удовольствия, но одновременно и разочарования: почему я закрыл глаза? Она обнимала меня и корила. «Ты закрыл глаза», – говорила она, судорожно глотая воздух, смеясь, вдыхая весь мир. В те дни именно так все и было, за исключением того раза, когда мы зачали Диллона.

На улице шел дождь. Я помню, какую он принес прохладу. Правда, прохлада была лишь временной. В ту ночь я знал: что-то произошло, мы что-то сотворили, мы кого-то сотворили. Предаваться любви мы тогда могли с утра до вечера. Но после истории с Диллоном, после возвращения в Ирландию всему этому пришел конец: нашей чувственности, нашей страстности как не бывало. Мой сон избежал скуки Дублина и ринулся в самую сердцевину Танжера: жаркие, душные дни; наши губы то и дело ищут друг друга, а языки никак не могут насытиться. Близость, похоже, была для нас истинным пропитанием. В послеполуденные часы мы вылезали из постели, пили мятный чай, а вечером уходили из города и бродили по дорогам, усаженным деревьями и подсолнухами.

Я проснулся и не мог понять, где я нахожусь. Рот пересох. Я потянулся за водой и вдруг сообразил, что пистолета на груди уже нет. Куда он делся? Я почувствовал, что обливаюсь потом. Моя одежда пропиталась им, и меня пробирала дрожь. Я протер глаза и, к своему изумлению, увидел, что надо мной стоит Гаррик.

Глава 16. Робин

Я вела машину безрассудно, на безумной скорости, и меня ничто не могло остановить. От обуявшего меня дикого страха каждый мой мускул был напряжен до предела. Было ясно, что я опоздала; ясно, что Гарри, опередив меня, уже добрался до снежных безмолвных гор Уиклоу, что он уже рыщет в этом незнакомом краю и вот-вот откроет ящик Пандоры, битком заби-тый моим прошлым. Передо мной мелькнуло его бледное словно тень лицо, и я услышала его хриплый изумленный голос. «Господи! – взмолилась я. – Пожалуйста, сделай хоть что-нибудь!» Только бы успеть! Но в глубине души я знала, что ничего уже не изменишь. Я должна буду ему все рассказать.

Я стала думать, как именно все это преподнести, как помочь ему меня понять. Мне хотелось объяснить ему, что в те дни события потянулись чередой, одно за другим. Мы были с ним совсем недолго. Но в воспоминаниях все кажется куда более протяженным. Мелочи вырастают в колоссов, приобретают иное значение. Все так быстро накалилось…

Мне хотелось объяснить Гарри, что столько лет спустя трудно даже сказать, когда все это началось. Ведь я в какую-то минуту приняла решение. Я знаю, что это не случилось само по себе: как бы люди ни пытались оправдать себя, такое само по себе не случается. У тебя есть выбор. Рано или поздно приходится принимать решение. И все это мне хотелось ему объяснить.