Невинный

Пришлось подчиниться. Кто-то запер за мною дверь. Я простоял возле нее несколько минут и прислушивался; но колени у меня подгибались, биение сердца заглушало всякий другой шум. Бросился на диван, сжал зубами платок, зарылся лицом в подушку. Я тоже переживал физические муки, напоминавшие боли при медленной ампутации, производимой неопытной рукой. Вопли родильницы долетали до меня через дверь. И при каждом из этих воплей я думал: «Это последний». В промежутках слышались женские голоса: вероятно, ободрения матери и акушерки. Снова крик, более резкий и более нечеловеческий, чем раньше. «Это последний». И, потеряв самообладание, вскочил на ноги.

Не мог двинуться с места. Прошло несколько минут, прошло несчетное количество времени. Как молниеносные вспышки, прорезали мозг мысли, образы. «Родился? А если она умерла? А если оба умерли? Мать и сын? Нет. Нет. Она, вероятно, умерла, а он жив. Но почему не слышно его крика? Кровотечение, кровь…» Увидел красное озеро, а в нем – захлебывающуюся Джулиану. Превозмог сковывавший меня ужас и бросился к двери. Открыл ее, вошел.

Услышал вдруг суровый голос хирурга, который кричал:

– Не подходите! Не тревожьте ее! Хотите убить ее?

Джулиана казалась мертвой, бледнее подушки, неподвижной. Моя мать наклонилась над ней с компрессом в руках. На постели и на полу алели большие пятна крови. Хирург приготовлял ирригатор с какой-то спокойной и размеренной озабоченностью: руки у него не дрожали, хотя лоб был нахмурен. В углу дымился таз с кипящей водой. Кристина наливала кувшином воду в другой таз, опустив в него термометр. Другая женщина несла в соседнюю комнату вату. Воздух был пропитан запахом нашатыря и уксуса.

Мельчайшие детали этой сцены, схваченные одним взглядом, неизгладимо запечатлелись в моем мозгу.

– До пятидесяти градусов, – сказал доктор, обращаясь к Кристине. – Будьте внимательны!

Я озирался вокруг, не слыша крика младенца. Кого-то еще недоставало здесь.

– А ребенок? – спросил я с дрожью в голосе.

– Он там, в другой комнате. Подите взглянуть на него, – сказал мне доктор. – Оставайтесь там.

Отчаянным жестом я указал ему на Джулиану.

– Не бойтесь. Дайте сюда воду, Кристина.

Я вошел в другую комнату. До меня донесся очень слабый, едва слышный крик ребенка. Увидел на ватной подстилке красноватое тельце, местами посиневшее, под руками акушерки, растиравшей ему спинку и подошвы.

– Подойдите, подойдите, сударь; идите взглянуть, – сказала акушерка, продолжая растирать ребенка. – Идите взглянуть на этого славного мальчугана. Он не дышал, но теперь нет опасности. Взгляните, что за мальчишка!

Она перевернула ребенка, положила его на спину, показала мне.

– Посмотрите!

Схватила ребенка и подняла его в воздух. Крики становились немного сильнее.

Но у меня в глазах было какое-то непонятное мелькание, туманившее мне зрение; во всем существе моем было какое-то странное отупение, парализовавшее точное восприятие всех этих реальных и грубых явлений.

– Посмотрите же! – повторила еще раз акушерка, снова положив на вату кричавшего младенца.

Он теперь кричал громко. Дышал, жил! Я наклонился над этим трепетным тельцем, которое пахло ликоподием, наклонился, чтобы рассмотреть его испытующим взором, чтобы найти отталкивающее сходство. Но крошечное, пухленькое, еще немного синеватое личико, с выступающими глазными впадинами, с распухшим ртом, с косым, бесформенным подбородком, почти не имело человеческого вида, вызывало во мне лишь отвращение.

– Когда родился, – пробормотал я, – когда родился, не дышал…

– Не дышал, сударь. Легкая асфиксия.

– Как это?

– Пуповина, оказалось, опутала шею. А кроме того, вероятно, проникновение черной крови…

Она говорила, не переставая ухаживать за ребенком; а я смотрел на эти сухопарые руки, которые спасли ребенка и теперь бережно заворачивали пуповину в какую-то смазанную салом тряпочку.

– Джулия, дайте мне бинт. – И, бинтуя живот ребенка, добавила: – Теперь все благополучно. Да благословит его Бог!

И ее опытные руки взяли маленькую головку как бы для того, чтобы разгладить черты лица. Ребенок кричал все сильнее; кричал, словно в бешеном гневе, корчась всем тельцем, сохраняя асфиксический вид, синеватую красноту, все, что внушало мне такое отвращение. Кричал все сильнее, как бы давая мне доказательство своей жизнеспособности, как бы бросая мне вызов, доводя меня до отчаяния.

Он жил, жил!.. А мать!

Обезумев от этого зрелища, я снова вошел в комнату роженицы.

– Туллио!

То был голос Джулианы, слабый, как голос человека, находящегося в агонии.

XXXII

Непрерывная струя нагретой до высокой температуры воды, которую лили около десяти минут, остановила кровотечение. И теперь роженица отдыхала на своей постели в алькове.