Невинный

– Знаешь, пришли горцы, – объявила мне Мария. – Сегодня вечером в часовне начнется рождественская служба. Если бы ты видел, какие ясли сделал Пьетро! Знаешь, бабушка обещала нам елку! Правда, мисс Эдит? Нужно поставить ее в мамину комнату… Мама выздоровеет к Рождеству, правда? Постарайся, чтобы она выздоровела!

Наталья остановилась посмотреть на Раймондо и время от времени смеялась над его гримасами, а он болтал ножками, словно пытался вырваться из пеленок. На нее нашел каприз.

– Я хочу подержать его на руках! – И она громким криком настояла на своем желании. Она собрала все свои силы, чтобы удержать такую тяжесть; и лицо ее стало серьезным, как тогда, когда она изображала мать своей куклы.

– А теперь я! – закричала Мария.

И братик, не плача, перешел из рук одной на руки к другой. Но вдруг Мария, расхаживавшая с ним под наблюдением мисс Эдит, потеряла равновесие и чуть было не выронила его из рук. Эдит поддержала его, отняла у Марии и передала кормилице, которая, казалось, углубилась в свои мысли и была очень далека от всего того, что окружало ее.

Я сказал, преследуя свою тайную мысль:

– Стало быть, сегодня вечером начнется служба…

– Да, да, сегодня вечером.

Я смотрел на Анну, которая, казалось, очнулась от задумчивости и стала прислушиваться к разговору с необычным вниманием.

– А сколько этих горцев?

– Всех пятеро, – ответила Мария, которая, по-видимому, была обо всем осведомлена. – Две волынки, два гобоя и дудка.

И она стала смеяться, повторив несколько раз подряд последнее слово, чтобы подразнить сестру.

– Они пришли с твоих гор, – сказал я, обращаясь к Анне. – Может быть, среди них есть кто-нибудь из Монтегорго…

Глаза ее потеряли свою жесткость эмали, оживились и засияли влажным, печальным блеском. Казалось, лицо ее изменилось из-за выражения необычного чувства. И я понял, что она страдала и что ее страданием была тоска по родине.

XLIV

Близился вечер. Я спустился в часовню и осмотрел все приготовления к службе: ясли, цветы, белые свечи. И вышел, не отдавая себе отчета, зачем сделал это. Взглянул на окно комнаты Раймондо. Начал ходить взад и вперед по площадке быстрыми шагами, надеясь побороть конвульсивную дрожь, острый холод, пронизывавший меня до мозга костей, и спазмы, сжимавшие мой пустой желудок.

Сумерки были ледяные, холодные, я сказал бы – режущие. Иссиня-зеленоватая бледность разливалась на далеком горизонте, в глубине свинцовой долины, где струился извилистый Ассоро. В темноте искрилась одинокая река.

Внезапный ужас охватил меня. Я подумал: «Неужели я боюсь?» Мне казалось, что кто-то невидимый заглянул мне в душу. Я испытывал неприятное чувство, как будто на меня уставились стальные магнетические взгляды. И снова подумал: «Неужели я боюсь? Чего же? Выполнения задуманного или того, чтобы кто-нибудь не застал меня на месте преступления?» Меня пугали тени высоких деревьев, необъятность неба, сверкание Ассоро, все эти смутные звуки полей. Зазвонили к вечерне. Я вошел в дом, почти бегом, точно преследуемый кем-то.

В еще не освещенном коридоре я встретил мать.

– Откуда ты, Туллио?

– Со двора. Я прошелся немного.

– Джулиана ждет тебя.

– В котором часу начинается рождественская служба?

– В шесть.

Было четверть шестого. Оставалось еще три четверти часа. Надо приготовиться.

– Иду, мама.

Пройдя несколько шагов, я окликнул ее:

– Федерико еще не вернулся?

– Нет.

Я поднялся в комнату Джулианы. Она ждала меня. Кристина накрывала маленький столик.

– Где ты был до сих пор? – спросила меня бедная больная с легким оттенком упрека.

– Я был там, с Марией и Натальей… А потом пошел посмотреть часовню.

– Да, сегодня вечером начинается рождественская служба, – печально прошептала она.

– Здесь, может быть, будет слышна музыка.

Она оставалась несколько минут задумчивой. Мне она показалась очень печальной, охваченной той грустью, когда сердце полно слез, когда чувствуется острая потребность плакать.

– О чем ты думаешь? – спросил я ее.

– Вспоминаю свое первое Рождество в Бадиоле. Помнишь его?

Она была нежна и растроганна; и вызывала во мне нежность; ждала, чтобы я приласкал ее, убаюкал ее, чтобы я прижал ее к своему сердцу и осушил ее слезы. Мне была знакома эта болезненная истома, эта неопределенная грусть. И я думал с тоской в душе: «Нельзя заражаться этим настроением. Нельзя связывать себя. Время летит. Если она завладеет мною, мне трудно будет оторваться от нее. Если она заплачет, мне нельзя будет отойти от нее. Нужно сдержаться. Время быстро летит. Кто останется смотреть за Раймондо? Едва ли моя мать. Вероятнее всего, кормилица. Все остальные собираются в часовню. Здесь я оставлю Кристину. Тогда я буду в безопасности. Случай как нельзя больше благоприятствует мне. Через двадцать минут необходимо быть свободным».

Я старался не волновать больную, притворялся, что не понимаю ее, не отвечал на ее излияния, старался отвлечь ее внимание шаблонными разговорами. Устраивал так, чтобы Кристина не оставляла нас одних, как в другие интимные вечера, и все внимание обращал на ее ужин.

– Отчего сегодня ты не ешь вместе со мной? – спросила она.