Невинный

Не раз я смотрел на него, когда он спал, смотрел долго, все возвращаясь к мысли о средстве, привлекаемый видением маленького мертвеца в пеленках, лежащего в гробу, среди венков белых хризантем, озаренных светом четырех свечей. Сон его был очень спокойный. Он лежал на спине, сжимая в кулачках большие пальцы. Время от времени его влажные губы шевелились, как при сосании. Если меня трогала невинность этого сна, если бессознательное движение этих губ вызывало во мне жалость, то я говорил себе самому, как бы утверждаясь в своем намерении: «Он должен умереть». И я представлял себе страдания, перенесенные из-за него, недавние страдания и грядущие, представлял себе, сколько любви отнимал он у моих детей, агонию Джулианы и все страдания, все угрозы, сгустившиеся в этой нависшей над нашей головой туче. И таким образом я снова разжигал в себе преступное желание, таким образом я снова произносил приговор над спящим. В углу, в тени, сидела на страже женщина из Монтегорго, молчаливая, неподвижная, как истукан; и белки ее глаз, и ее белые зубы блестели не меньше ее широких золотых браслетов.

XL

Однажды вечером (это было 14 декабря), когда мы с Федерико возвращались в Бадиолу, мы заметили идущего впереди нас по дороге Джованни ди Скордио.

– Джованни! – крикнул брат.

Старик остановился. Мы поравнялись с ним.

– Добрый вечер, Джованни. Что нового?

Старик робко и смущенно улыбался, точно мы застали его на месте преступления.

– Я шел, – бормотал он, – я шел… к моему крестнику.

Он страшно робел. Казалось, что он сейчас будет просить прощения за свою дерзость.

– Ты хотел бы взглянуть на него? – спросил его Федерико тихим голосом, словно делая ему какое-то конфиденциальное предложение, поняв нежное и скорбное чувство, шевелившееся в сердце покинутого деда.

– Нет, нет… Я пришел только, чтобы спросить…

– Стало быть, ты не хочешь его видеть.

– Нет… да… может быть, я причиню много беспокойства… в этот час…

– Пойдем, – решительно сказал Федерико, беря его за руку, как ребенка. – Пойдем посмотрим на него.

Мы вошли. Поднялись в комнату кормилицы.

Моя мать была там. Она ласково улыбнулась Джованни. Сделала нам знак не шуметь.

– Он спит, – сказала она. – Повернувшись ко мне, она с беспокойством прибавила: – Сегодня к вечеру он кашлял немного.

Это известие взволновало меня; и это волнение было столь очевидно, что матери захотелось успокоить меня:

– Немножко, знаешь ли, совсем немного, пустяки.

Федерико и старик уже подошли к колыбели и стали смотреть на спящего при свете лампадки. Старик низко наклонился над ним. И ничто вокруг не выделялось своей белизной так, как его седины.

– Поцелуй его, – шепнул ему Федерико.

Он выпрямился с растерянным видом, посмотрел на меня и на мою мать; потом провел рукой по рту и подбородку с плохо выбритой бородой.

Он сказал моему брату, общение с которым не так смущало его:

– Если я его поцелую, то уколю его. Он, наверное, проснется.

Мой брат, видя, что бедному, покинутому всеми старику мучительно хочется поцеловать ребенка, ободрил его жестом. И эта большая седая голова тихо-тихо склонилась над колыбелью.

XLI

Когда мы с матерью остались одни в комнате, перед колыбелью, где еще спал Раймондо с печатью поцелуя на лбу, она с сердечностью сказала:

– Бедный старик! Знаешь, он приходит сюда почти каждый вечер. Но потихоньку. Мне сказал это Пьетро, который видел, как он бродил вокруг дома. В день крестин он выразил желание, чтобы ему показали окно этой комнаты; вероятно, чтобы приходить и смотреть на него… Бедный старик! Как мне жаль его!

Я прислушался к дыханию Раймондо. Оно не казалось мне изменившимся. Его сон был спокоен.

Я сказал:

– Значит, он сегодня кашлял…

– Да, Туллио, немного. Но ты не тревожься.

– Он, может быть, простудился…

– Мне кажется невозможным, чтобы он схватил простуду, при таких предосторожностях!

Внезапный свет озарил мой мозг. Сильная внутренняя дрожь охватила меня. Присутствие матери стало для меня вдруг невыносимым. Я растерялся, смутился, испугался, что выдам себя. Мысль горела во мне с такой яркостью, с такой силой, что я стал бояться за самого себя: «Ведь должно что-нибудь отразиться на моем лице». Это был напрасный страх, но мне не удавалось овладеть собой. Я сделал шаг вперед и наклонился над колыбелью.

Мать заметила, что мне стало как-то не по себе, но поняла это в мою пользу, потому что добавила:

– Какой ты впечатлительный! Не слышишь разве, как он спокойно дышит? Не видишь разве, как он великолепно спит?

Но все-таки, когда она говорила мне это, в ее голосе слышалось беспокойство, которого она не могла скрыть.

– Да, правда; ничего не случится, – ответил я, приходя в себя. – Ты останешься здесь?

– Пока не вернется Анна.

– Я ухожу.