Невиновные

— Немалых трудов нам стоило добраться до вывода, тебе изложенного. Но до самого последнего вопроса — того, что был нашим первым,— мы так и не добрались. Уж коль ты снова к нам благорас-положен, мы надеемся на твой ответ.

— Я дам вам ответ,— сказал рабби, — очень короткий ответ.

И начал так:

— Во всё, что Он, да святится имя Его, создал и еще создаст, входит толика священных Его свойств. Ну, а что есть молчание и вместе слово? Воистину, из всего, что я знаю, лишь времени присуще такое двоякое свойство. Да, времени; и хотя оно объемлет нас и течет сквозь нас, оно является нам при этом немотой и молчаньем. Но когда мы состаримся и научимся вслушиваться в то, что осталось позади, мы услышим тихое журчанье; и го будет время, оставленное нами. И чем дальше мы будем вслушиваться в глубь веков, чем способней будем к тому, тем слышнее нам станет голос времен, молчание времени, которое создал Он в великолепии своем ради себя самого, но и ради времени тоже — дабы завершило оно в нас дело творенья. И чем больше времени протечет, тем могущественней нам к станет глагол времен; мы будем расти вместе с ним, и на исходе времен мы познаем их исток и услышим призыв к творенью — внимая молчанию Господа и славословя Его.

Притихли ученики, затаив дыхание. А рабби ничего больше не сказал — так и сидел недвижно, с закрытыми глазами. И тогда они тихо отправились по домам.

ПРЕДЫСТОРИИ

ГОЛОСА ИЗ 1913 ГОДА

Стихи. Год тысяча девятьсот тринадцатый.

Вот так, значит, с юностью надумал прощаться ты?

Отец и сын шли бодро вперед,

шагали вперед уж не первый год.

Вдруг сын говорил : «Хочу отдохнуть.

Гляди — все ужасней становится путь.

Мне страшно: нависли хляби небес,

во мгле маячат призрак и бес».

Отец на это: «Отринь сомненья!

Великолепно прогресса движенье!

Довольно ты хныкал в страхе; теперь

закрой глаза — и слепо верь!»

А сын: «Вот хладом дохнуло опять...

Ужели тебе не тяжко дышать?

Ужель ты не видишь, что с нами бес?

Круженье на месте — вот твой прогресс.

Уходит почва у нас из-под ног,

и мы невесомы, как в бурю листок,

и нет пространства для наших дорог».

— «Всегда, когда люди вперед шагали,

им открывались небесные дали!

Прогрессу преграды нет и границы;

тебе же бес один только и мнится».

— «Прогресс, наш дар, наш девятый вал,

он сам пространство вкруг нас взорвал,

а без пространства беспутен наш век,

и невесом без него человек.

И потому я тебе скажу:

на мир по-новому я гляжу —

душе человека не нужен прогресс,

но очень нужен новый вес».

Огорченный отец пошагал один:

«Какой реакционер мой сын!»

О, дни весны осенней;

не было прекрасней весны,

чем той осенью.

Еще раз расцвело прошлое —

порода, порядок —

такой приятный покой перед бурей.

Даже Марс улыбался.

И даже если, памятуя о многообразии

страданий, причиняемых людьми друг другу,

счесть войну не самым худшим

из всех зол, она в любом случае

из них глупейшее, и от нее,

матери всех вещей, унаследовал

род человеческий неискоренимую

глупость.

Горе нам, горе!

Ибо глупость есть отсутствие воображения;

она разглагольствует об абстракциях,

болтает о святынях,

о родной земле и о чесги страны,

о каких-то женщинах и детях,

нуждающихся в защите. Но стоит

ей столкнуться с голой конкретностью,

как она умолкает, и искромсанные

лица мужчин, их тела и члены

для нее непредставимы, равно как

и голод, на который она обрекает

верных жен и невинных крошек.

Вот она, глупость,

воистину треклятая глупость,

и не забыть еще глупость наших

богоспасаемых философов и поэтов,

что, брызжа суемудрием и слюною,

разглагольствуют о священной войне;

правда, им надо еще и опасаться

развевающихся знамен на баррикадах,

ибо здесь их тоже подстерегает

абстрактная словесная жвачка,

зловещая кроваво-бескровная безответственность.

Горе нам, горе!

В пространстве, что уже и не назвать

пространством, ибо места в нем хватало

для всех святых и ангелов, обитала

однажды душа, как в готическом храме:

ни плит, ни сводов, и не надо шагать

вперед—ибо шаг ее был пареньем,

вечным согласьем с творцом и твореньем

под вечно безгрешными небесами.

Но тут, уже бессмертья зову внемля,

был дух наш снова возвращен в земное

пространство, дабы в вечном непокое

его пределы обживать—

и высь, и ширь, и глубь постигнуть, их приемля

как формы бытия, что непреложны,

и, сквозь страду и кровь ступая, где возможно,

тернистый путь прогресса вновь начать, —

в путах ведовств и ересей, в кризисе веры жестоком,

корчась под пыткою адской, но и ширясь небесной тоской,

знанье бесстрашное, мощь и величье барокко,

новую вечность провидит сквозь образ юдоли людской.

Но та ж опять игра: к порогу тайны дух

лишь чуть приблизится, взыскуя постоянства, —

порог отступит вновь в немую стынь пространства,

где меркнет всякий образ, слепнет зренье, глохнет слух;

здесь ангел не живет, здесь целей, мер и клятв не знает человек,

смешались близь и даль — разброд неимоверный,

смешались огнь и лед—котел, кипящий скверной, —

и в протяженности бескрайней и безмерной

пространство здесь встает, чье имя — новый век,

и вновь несет нам муки — о вещий страх крушенья! —

и вновь несет нам войны — о наши прегрешенья!

дабы душе человеческой даровать возрожденье.

Се буржуазный век, се дети новой эры;