Невольники чести

— Доводы ваши, Михайло Матвеевич, конечно, убедительны. Однако все не так просто. Сии земли по праву первенства принадлежат гишпанской короне. Не повлечет ли наша экспансия обострения отношений с гишпанцами? — осторожно спросил молчавший доселе Державин.

— Гишпанцы нынче, милостивый Гаврила Романович, более озабочены, как защитить свои владения от бостонцев и мексиканских повстанцев, нежели от россиян… Думаю, наше соседство они воспримут без эксцессов…

— Тем паче Николай Петрович, как мне известно, сумел покорить сердце дочери коменданта пограничной гишпанской президии Сан-Франциско… — не сдержал улыбки министр иностранных дел. — Как то бишь этого коменданта?

— Аргуэлло, ваше сиятельство, — подсказал Зеленский.

— Точно, Аргуэлло… В чем, в чем, а в обаянии камергеру Резанову не откажешь!

— Но не в дипломатических талантах, господин министр, — съязвил Мордвинов. И добавил, обращаясь ко всем присутствующим: — У меня, милостивые государи, точка зрения такова: нам сейчас не о новых земельных приобретениях печься надо, а о том, как нынешние колонии от колошей и иноземцев уберечь. Мы снова снарядили «Неву» на Ситху под началом капитан-лейтенанта Гагемейстера. Он — офицер молодой, но опытный, надеюсь, сумеет помочь господину Баранову в отражении набегов дикарей.

— Одним кораблем всех проблем в наших колониях не решить. Без государственной поддержки компания будет обречена на умирание, — заметил Булдаков.

— Пособия, кои мы требуем от престола сегодня, ничтожны в сравнении с пользами и славою, от компании ожидаемыми… Ежели мы не найдем от правительства помощи, владения наши грозят пропасть, и государство Российское великих видов в североамериканских областях лишится, — поддержал первейшего директора Иван Шелехов.

— Ох, не ко времени, господа, сии прошения, — только и развел руками граф Румянцев.

…Сейчас, вспоминая тогдашнее затянувшееся до позднего вечера заседание, Булдаков корил себя, что ему не удалось убедить членов правления поддержать предложенный Резановым план расширения колоний, что не смог он переменить и нелестное мнение сановных акционеров о самом Резанове. Может, поэтому с ощущением вины и прочитал Михайло Матвеевич последние строки резановского письма: «Не знаю, как у вас будет принят план мой, я не щадил для него жизни. Горжусь им столько, что ничего, кроме признательности потомства, не желаю. Патриотизм заставил меня изнурить все силы мои…» И далее — постскриптум, взволновавший Булдакова более всего: «Из калифорнийского донесения моего не сочти, мой друг, меня ветреницей. Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора, а здесь — следствие энтузиазма и новая жертва Отечеству…»

«Вот оно как… — грустно подумал Булдаков. — А петербургские сплетники на все лады осуждают помолвку камергера с дочерью испанского коменданта… Ах, милый Николай Петрович, вряд ли жертва твоя будет оценена потомками, раз уж и современники не смогли оценить ее по достоинству… Нет, не напрасно сказано, что нет пророков в своем отечестве…»

Первейший директор поднес письмо Резанова ближе к глазам, точно за буквенной вязью силился разглядеть самого Николая Петровича. Горький ком снова встал в горле, глаза увлажнились, недоброе предчувствие стеснило грудь: неужели не удастся больше свидеться им в этом мире?

С трудом отогнав прочь эти мрачные думы, Михайло Матвеевич достал из ящика стола инкрустированную шкатулку, где хранил самые дорогие письма, и спрятал туда послание друга. Потом заставил себя взяться за перо: ведь обещался же Авдотье Григорьевне воротиться домой к обеду… Неожиданно снова пришли первейшему директору на ум слова Резанова о бескорыстном служении Отечеству, диссонансом с которыми показалось то, что узнал Булдаков о камчатском миссионере Хлебникове, и он, больше не раздумывая, придвинул к себе донос Плотникова и размашисто начертал резолюцию.

3

Человеку страшно остаться одному. Заливается безутешными слезами младенец, оторванный от груди своей матери. Не находит себе места влюбленный, разлучившись навек со своей единственной. Черной тоской наполняется сердце одинокого путника, идущего много дней по пустыне… Первобытный ужас охватывает даже испытанного моряка, брошенного на необитаемый остров…

Но куда тягостней одиночество среди людской толпы, когда в час смуты душевной натыкаешься на безучастные взгляды прохожих, а то и тех, кого считал близкими своими. Когда оказывается некому излить печаль и ни у кого не находит измученное сердце понимания.

Когда-то, очень давно, Кирилл Хлебников уже пережил подобное. Это случилось не в день смерти матери (ее он не помнил — был несмышленышем), а когда умер отец Тимофей Иванович — сильный сорокапятилетний мужчина, рядом с которым всегда было так надежно. Десятилетний Кирилл навсегда запомнил неживое, отчужденное лицо отца и свое собственное, невзирая на окружающих родственников, ощущение сиротства и совершенной беспомощности.

Наверно, в такие минуты и является к нам во всей своей наготе горькая истина: одиночество — крест человечества. Один ты приходишь в этот мир, и уходить тебе из него тоже одному…