Невольница: его проклятие

— Что это: наивность или глупость?

— Разве в ваших глазах это не одно и то же?

Ларисс повернулся ко мне и опустился рядом, заглядывая в лицо:

— Неужели у тебя хорошее настроение?

— Пришли вы, и сейчас оно безнадежно испортится.

Он расхохотался, сверкая зубами:

— Я скучал.

— Так что будет, когда я стану не нужна в этом доме?

Он поднял руку и многозначительно соединил большой и указательный палец, будто раздавил мелкую букашку. Я уже как-то замечала за ним этот жест.

— Смерть.

Я отвернулась к окну:

— Я не услышала ничего нового.

— Это не пустая угроза, прелесть моя. И не моя. За пределами этого дома тобой сразу займется Совет Высоких домов. Над тобой императорский приговор.

— Я ничего не сделала.

Полукровка с сожалением кивнул:

— Правосудие порой безжалостно. Но безжалостно справедливо.

— Откуда мне знать, что это не очередная ваша ложь? Вы состоите из лжи, господин управляющий.

Он казался озадаченным, и даже растерянным, пожал плечами:

— Потому что это не моя ложь.

Да, я что-то слышала тогда от де Во, но не придала этим словам особого значения. Тогда они были не важны. Важны ли сейчас? И как понять, что это, действительно, правда?

Полукровка усмехнулся:

— Нет, ты не веришь…

— Ни единому слову.

Он повел бровями:

— Зря. Мы сделали так, чтобы тебя считали мертвой, но старики не слишком спешат с этим соглашаться, особенно герцог Тенал — что более чем понятно. Совет все еще дает за тебя вознаграждение. Сто тысяч геллеров, между прочим. Это стоимость половины этого дома. В городе все еще развешаны твои голограммы.

Я опустила голову: не похоже, чтобы это было враньем. О вознаграждении и голограммах я слышала и от Добровольца, и от Гектора. Доброволец был в сговоре, пусть. Но Гектор не стал бы врать. Выходит, и полукровка не врет.

— Так что, тебе не спрятаться, прелесть моя. Негде. За оградой тебе не сделать и пары шагов.

— Значит, такова судьба.

Меня эти доводы, и вправду, не слишком взволновали. Кажется, теперь меня способно напугать лишь обещание повторной порки. И полукровка ни в коем случае не должен об этом знать.

Он поднялся, сцепил руки на груди и навис черной тенью:

— Ложь. Все боятся смерти, что бы ты мне здесь сейчас не изображала. Просто в данный момент она не дышит тебе в затылок. А чувствуя это дыхание, меняются даже самые упрямые, самые безнадежные фаталисты. В них вдруг просыпается неуемная жажда жизни.

— Вы пришли сюда пофилософствовать о смерти?

Он криво усмехнулся:

— О смерти я могу пофилософствовать и без тебя. Магия философии далеко не всегда требует зрителей, достаточно беседовать со своим внутренним миром.

Мне стало смешно:

— Кого вы обманываете, господин управляющий? Вы, как великий лицедей, зачахните без зрителей. Вам нужно бесконечно примеряться, что вы умнее других. Чтобы не разувериться в этом.

Он переменился в лице:

— Я пришел сюда сказать, что если ты не пожелаешь договариваться, я сам выдам тебя Совету Высоких домов. Без малейшего сожаления. Всякому терпению приходит конец.

Глава 23

Я никогда не был поборником нарядов, но от черного уже устал. Еще месяц двор будет похож на унылую похоронную процессию. Черный особенно мертвит лица стариков, которые становятся лишь пергаментнее и старше, будто сами одной ногой в могиле. Черный умудряется даже задушить вечную красноту жирной блестящей рожи Октуса и его толстобрюхого сына. Меня он тоже уже душит.

Я мельком вгляделся в свое отражение — нечего рассматривать, уже два бесконечных месяца я видел в зеркале одно и то же — черное пятно, и грезил, наконец, увидеть красное.

Я почти жил в императорском дворце, который стал склепом, был неотступной тенью Пирама. И за это меня все ненавидели. Кто-то тайно, а кто-то явно. Меня все равно считали выскочкой, несмотря ни на что. День коронации отменит, наконец, это черное уныние. А день сложения мантии Октусом хотя бы заткнет рты наиболее опасливым. Угнетало другое — Тенал неотступно охотился за мной в дворцовых галереях. Высматривал, вынюхивал. Я даже заметил раба, который шпионил. И я, как нашкодивший мальчишка, бегал и прятался. Совершал редкие вылазки и вновь скрывался в личных покоях Пирама, куда старику без особого позволения не было хода. У него один разговор — требует, чтобы я вернул в столицу дочь. И терпение уже было на пределе. Я не намерен ему потакать.

Я закурил, велел готовить корвет и почти собрался выходить, когда заметил световой сигнал стационарного галавизора. Кому понадобилось? Я нажал на панель и увидел Вирею. Не ее саму, к счастью — лишь запись. Первым порывом было закрыть и затереть к чертовой матери, не просматривая, как делал всегда. Но сейчас решил просмотреть. Я вновь нажал на кнопку приема и наблюдал, как ее трехмерная фигура в натуральную величину, прогружаясь, вырисовывается тонкими голубыми лучами. Сколько я ее не видел? Почти три месяца. Нет… такое впечатление, что она еще вчера бросала на меня влажные умоляющие взгляды. Статная фигура в струящихся одеждах на какое-то время замерла, вытянув губы на полуслове, наконец, ожила: