Невозможность путешествий

Гораздо больше времени автор тратит на описание жизни в поездах («Одна страна») и аэропортах («Путешествие к другу детства» и «Азарт»), делая это, подобно Андрею Вознесенскому, в приподнято обобщенном стиле, описывающем цивилизационные, а не общественные процессы. В межбуквенную невралгию этих текстов входишь [переносишься] легко и свободно, выщелкивая забытые состояния, точно файлы (тогда как бедекеры иных времен, как у Стендаля, реконструируешь, как бы дощелкивая в голове), в то, теперь уже окончательно идеализированное агрегатное состояние, которое и сам Битов идеализировал, приподымая над сермягой.

Да, а что это такое, собственно говоря, «творческая командировка», как не автоматическая заявка на очередной травелог? Кто-то знает, как она должна «выглядеть» и из чего состоять?

В том-то и дело, что никакой методологии таких поездок не существует, каждый, сообразуясь со своими представлениями о прекрасном, творит собственные пространственные рисунки, поэтому «творческая командировка» и есть не что иное, как псевдоним путешествия, «шествия путем». Другое дело, что редакция, ожидающая результата, заранее готова к литературной обработке действительности, поэтому, как уже было выше сказано, это, прежде всего, проза.

«Все это можно с уверенностью утверждать, потому что хотя я не прилетел еще к тебе и не встретился с тобой, но ведь всякая вещь на документальной основе пишется потом, когда уже в прошлом не только полет к тебе, но и встреча с тобой и отъезд назад, домой…»

Вспомнил я Аксенова и Вознесенского, а надо бы Жванецкого и Гришковца, которым Битов со своим крупнозернистым стилем предшествует. Такое ощущение, что вступая в книгу, приступаешь к уроку — сейчас тебе покажут класс, внятно проартикулируют пижонские прихваты. Научат «родину любить» (в смысле, писать, точнее, видеть правильно и глубоко, залезать под кожу и самому быть без кожи).

Разговорные интонации. Синтаксис. Ритм. Повторы. Параллельные потоки.

Создание объема, картинки. Фотографическая точность.

Графичность.

С другой стороны, как это обычно бывает с текстами советского времени, некоторые буквы потеряли некоторую четкость управления собой. И если бы они (буквы) оказались высеченными на камне, то можно было бы говорить о том, что они не то чтобы начали стираться, но теряют очертания.

И еще. Есть внутренний, концентрированный интеллектуальный процесс (бурный бесцветный поток), на который, как пальто или плащ, надевается самая разная форма — Куршской косы или Уфы, «творческой командировки» или «производственного очерка», неважно какая, поскольку поток-то все равно не об этом. Поток этот, надо сказать, бесконечен и конечен.

Конкретный, внятно оформленный повод — это, прежде всего, четко очерченная возможность поразмышлять на ту или иную тему, которой по собственной воле вряд ли возьмешься думать — орнитология, экология, мотоспорт на искусственном льду. Строение вулканов.

Думает — значит вживается. Примеривает, точно роль. Точно параллельную жизнь конструирует: вот, допустим, я болельщик. Или молодой ученый. Или же просто пассажир. Московский гость. Журналист «Литературки». Очеркист. Писатель. Коллекционер состояний, предметов. Пейзажей.

Ассортимент и репертуар знакомый до пародии, до карикатурности, до мышечных спазмов: прилипчивые маски, наследуемые каждым последующим поколением. В себе узнаю. В других.

«О тебе уже столько писали! Теперь мой черед. Напишу я о тебе, дорогой мой положительный, вещь легкую такую, пузырчатую, словно в тонкий стакан нарзану налили…»

Минеральная вода бесцветна, как сама повседневность.

На то обыденность и называется «обыденностью», и когда ты сидишь на месте, на привычной кочке, она и вовсе незаметна, а когда начинаешь плыть по какому-то пространственному коридору, геометрия смазывается и искажается. И ты движешься по этому избытку привычного, отщипывая или откусывая от него, едва ли не в произвольном порядке, микроскопические частички реальности — все равно ведь ее так много, что не убудет.

Ан нет; сколько раз замечал — ничего не бывает вечно и в избытке.

На песчаном пляже в Анапе каждый второй сидит в плетеном сомбреро с желтой каймой, из-за чего дня через два ты уже не замечаешь эту фигуру пейзажа: примелькалась, слилась с контекстом.

Когда Пригов ходил на все более-менее заметные мероприятия, казалось, что Дмитрия Александровича много; но теперь, когда Пригов умер…

А уж сколько было шестидесятников и шестидесятничества; Аксенов и Вознесенский, разумеется, не казались вечными (хотя и начались раньше нас, то есть субъективно существовали всегда), но, тем не менее, они были, и, кстати, остались несменяемыми.