Невозможность путешествий

Вишневая ветка и снежный конус излюбленной горы, покровительницы японских граверов, отразились в сияющем лаке каждой фразы полированного флоберовского романа. Здесь все покрыто лаком чистого созерцания и, как поверхность палисандрового дерева, стиль романа может отобразить любой предмет. Если подобные произведения не пугали современников, это следует отнести к их поразительной нечуткости и художественной невосприимчивости. Из всех критиков Флобера, быть может, наиболее проницательным был королевский прокурор, угадавший в романе какую-то опасность. Но, увы, он ее искал не там, где она скрывалась.

Девятнадцатый век в самых крайних своих проявлениях должен был прийти к форме танки, к поэзии небытия и буддизму в искусстве. В сущности, Япония и Китай совсем не Восток, а крайний Запад: они западнее Лондона и Парижа. Минувший век углублялся именно в направлении Запада, а не Востока, и встретился с крайним востоком-западом в своем стремлении к пределу…»

Кажется, именно Мандельштам, а не Блок выступает «концом прекрасной эпохи», заканчивая своим пределом XIX век и заступая в котлован ХХ-го. Где сам и сгинет.

Блок весь — поцелуй на морозе, целиком еще там, что особенно заметно сейчас, сто лет спустя, тогда как демонстративно состаренное зрение Мандельштама (говорить об импрессионизме во время индустриализации с ее синтетическими, вымороченными формами означает делать шаг назад):

Если все живое лишь помарка
За короткий вымороченный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень…

«Океана завитком вопьюсь» из этого стихотворенья окликает фразу из первой главы «Путешествия в Армению»: «Ушная раковина истончается и получает новый завиток».

Закавказье описывается как жаркое, библейское почти, пространство, хотя если посмотреть на даты армянского поэтического цикла, видишь, что это глубокая осень (октябрь — ноябрь 1930 года), не особенно влияющая на гостеприимность инаковости.

Вчерашние и позавчерашние системы мировосприятия импрессионистов и натуралистов (натурализма?), помимо важности самохарактеристики мандельштамовских литературных установок и ориентиров, проговариваются о главном — смысле бегства с передовых рубежей «реконструктивного периода» куда-то вглубь герундия. Не зря последняя глава начинается с вопроса: «Ты в каком времени хочешь жить?».

У Андрея Платонова (в «Симфонии сознания», рецензии на книгу О. Шпенглера «Закат Европы») встречаем слова: «То, что будет есть время, то, что было есть пространство. Иначе: пространство есть прошлое, замерзшее время».

«По Стране Советов» А.М. Горького

Очерки, публиковавшиеся в журнале «Наши достижения» (1929), состоят из пяти частей. Создавались они Горьким в режиме блиц-визита: мировая знаменитость жила тогда на Капри, а в СССР наведывалась время от времени, вероятно, для подпитки впечатлениями.

Первый очерк описывает турне по Закавказью (Баку — Тифлис — Ереван — Сталинград), второй и четвертый — колонии и детские дома, обреченные на счастливое будущее. Третий про Днепрострой, пятый — про Соловки, где исправление чужеродного элемента идет с такой фантастической скоростью, что писатель выражает надежду на то, что лет этак через пять (то есть в 1934 году) тюрьмы в Советской России исчезнут окончательно и бесповоротно. Ну, а перековка шпионов, несогласных да оступившихся будет производиться на поселениях.

То есть в лагерях.

Провидец.

Основной прием, используемый основателем соцреализма для пущей очевидности и пропаганды советского образа жизни — сравнение того, что было, и как стало: так, вся книга начинается с воспоминания Горького о первом посещении Баку и его промыслов еще в XIX веке.