Невозможность путешествий

Инфернальные картины шума и лязга машин, вид перемазанных нефтью людей («нефть обладает наркотическими свойствами») обещают интересное продолжение, несмотря на очевидность гипербол — А. Писемский, посетивший бакинские промыслы задолго до Пешкова, никакого особенного ада не увидел.

Добычу нефти, чавкающей под ногами, видел, а ад так не очень.

Хотя стиль Алексея Максимовича особенно ярким не назовешь — экспрессия достигается захлебывающимся, задыхающимся синтаксисом, в который вплавлены отдельные занозистые метафоры («…и шли навстречу нам облитые нефтью рабочие, блестя на солнце, точно муравьи…»), оттеняющие короткие мысли неглубокого содержания), движуха, тем не менее, не мытьем, так катаньем все ж таки передается — открывая том, точно переносишься в грязную и душную комнату, из которой хочется поскорее выйти (значит, цель писателя показать, как было плохо при царизме, достигнута).

Однако при переходе к описанию актуальной действительности эрекция письма мгновенно сдувается, пропадает, а из-под пера основополагателя как из мясорубки начинает лезть штампованная публицистика газеты «Правда», к примеру, с такой вот прямой речью:

«На нефть как на топливо привыкли смотреть капиталисты, которым нет дела до будущего страны, до интересов народа. Им нужно только одно: выжать из действительных сокровищ земли как можно больше золота — металла, пригодного лишь как для меновой и для пустяков, для украшений. Жечь нефть как топливо — это, в сущности, преступление против трудового народа, грабеж…»

При переходе от отрицательного прошлого к светлому настоящему срабатывает театральная закономерность: «плохое» выходит всегда ярче «хорошего», так как оно, ничем не ограниченное, разнообразнее и живее. Тем более что если «тяготы царизма» Горький живописует, то про борьбу хорошего с преотличным рассказывает в перечислительном ритме, набитом дурацкими канцеляризмами, умилительными интонациями и публицистическими клише (начав было их выписывать, через пару страниц уже понял, что это невозможно и следует рукопись полностью «завернуть» и отправить автору на доработку).

Смесь «смелых» метафор, канцелярщины, слезливости и стихийно возникающего «Маяковского» выглядит пародийной или как минимум ироничной. Смесью Зощенко и Платонова, хотя не думаю, что «буревестник революции» имел в виду хотя бы каплю подтекста.

Другое дело, что то, что нам кажется изначально мертворожденной ходульностью, обросло десятилетней заштампованностью подшивок бесконечной партийной прессы (другой в СССР не существовало), окропляя мертвой водой все, что было рядом, проникая во все сферы как общей, так и личной жизни, намертво въедаясь в извилины и менталитет, тогда только-только начиналось — и Горький был одним из первых устроителей этой казенщины. После революции прошло всего двенадцать лет, но горьковские очерки выглядят плодами незыблемой, окончательно сформированной традиции, точно отменяющей все, что до нее было.

Помимо официальных (объективных) причин (общие слова для общей, одной на всех, страны), вся эта нежить связана еще и с вторичной, даже третичной, обработкой материала вечно занятым, задерганным человеком; не думаю, что протокол дает возможность мгновенной фиксации, из-за чего любые наблюдения, облекаемые в формулировки, обволакиваются слюной неразличения, становятся обтекаемыми.

Как он признавался, «я никогда не записываю того, что слышу и вижу, надеясь на мою зрительную память и вообще на умение помнить», и, по всей видимости, в застенках Капри память обострялась.

Приблизительность — это ведь есть псевдоним недодуманности, замечания, сделанного на бегу, когда новые впечатления подпирают, вытесняя, старые и некогда не то что додумать, но хотя бы пережить и выносить то или иное наблюдение. Это почти автоматическое письмо, характеризующее крайнюю степень загруженности или подавленности (задавленности), учебник правильных (читай, ничего не отражающих) формулировок, равнодушного скольжения по поверхности.