Невозможные жизни Греты Уэллс

– А мальчик уже одет? – спросила она.

– Нет-нет. Собственно, он где-то прячется.

– Прячется?

– Мы играли в прятки.

Миссис Грин наконец допустила на свое лицо какое-то выражение, и я сразу поняла, что сделала нечто ужасное. Она ничего не сказала, – видимо, это было выше ее понимания: как может мать играть в прятки, когда ее ребенок должен быть одет для прогулки в холодном парке? Земля вот-вот разверзнется.

– Я найду его, – пообещала я.

Она улыбнулась так, словно я случайно нажала кнопку «Вызов», кивнула и ушла на кухню. Мне было непонятно, что она мне внушает: восхищение или ненависть.

Сына я нашла в ванной. Сперва он закричал от ужаса, когда я отодвинула занавеску и обнаружила его сидящим на корточках под душем, но потом бурно развеселился из-за своей сообразительности. Я отдала его миссис Грин, которая к тому времени сама управилась с пирогом. Ее серые глаза остановились в первую очередь на испачканной одежде мальчика, а затем на его матери-правонарушительнице. Она увела его переодеваться. Тогда-то я и прокралась к ежедневнику.

– Миссис Грин! – крикнула я, вбегая в детскую. – Я передумала.

Она пыталась натянуть на сопротивлявшегося Фи шерстяные штанишки. Тот выглядел несчастным, словно животное, которое заставляют носить человеческую одежду. Миссис Грин так посмотрела на меня, что я чуть не отступилась, но меня переполняла решимость.

– Я сама схожу с Фи в парк. Выполните мои поручения и согрейте пирог; мы вернемся к обеду.

– Понимаю, – сказала она отчетливо. – Вы уверены? Раньше вы не…

– Уверена. Оденьте его, мы уходим через минуту.

– Хорошо.

Я направилась в спальню, где нелепый пеньюар в анемоновых оборках упал к моим ногам, и взглянула на часы: девять тридцать. Времени оставалось в обрез. На открытой странице ежедневника моим почерком было написано:

Феликс, Гудзонский парк, десять.

Тюрьма 1918 года и страшно уродливая надземка на Шестой авеню исчезли, но в витринах по-прежнему виднелись плакаты, призывавшие подписываться на военный заем, а люди в форме, курившие повсюду, мало отличались от людей из того мира. «Цветы!» – кричала с тротуара старушка-итальянка, сгибаясь от тяжести корзинки с фиалками и душистым горошком. «Цветы! Цветы!» Блондинка-хористка в длинных красных китайских брючках прогуливала пекинеса и, рассыпая всюду улыбки, споткнулась, уронив одну из своих туфелек в лужу. Я подняла ее и протянула хозяйке, а та ответила мне улыбкой и испуганным взглядом: «Боже, теперь я не смогу их вернуть, да?» Пекинес зашелся лаем, похожим на хохот. Девушка сунула маленькую ножку в туфлю-лодочку и снова пошла среди разгоряченных моряков, виляя задом.

И вот мы уже к западу от Седьмой авеню, у Гудзонского парка, которого я не узнала: я и не могла узнать его, с этим странным утопленным садом и памятником пожарным. Его не было в моем мире 1985 года. Он напоминал осушенный фонтан и был не слишком-то рассчитан на детей, скорее он мог служить источником вдохновения для траурного набора Викторианской эпохи. При виде игровой площадки Фи сразу же забыл о своей любви ко мне. Я разрешила ему побежать туда, куда влекло его сиюминутное желание, – к мальчишкам в кепи и коротких штанишках.

Мои мысли снова обратились к дому: я воображала, что поднимаюсь по лестнице, направляюсь в гостиную, раздвигаю завесу сигаретного дыма – и обнаруживаю, что там все еще стоит миссис Грин, глядя на меня деловито и доброжелательно. Мне казалось – нет, я знала наверняка, что она видит меня насквозь, видит то, что известно каждому. Конечно, оно должно было существовать в этом мире, как и в любом другом: то, что известно каждому. Я подумала: если я это пойму, возможно, все закончится, завеса рассыплется в прах, жизнь и здоровье восстановятся. Возможно, для этого я и оказалась здесь.

Затем мне в голову пришла безрассудная, глупая мысль. На коленях у меня лежала забавная сумочка из шероховатой кожи: я открыла ее, поискала среди носовых платков и футляров с помадой, и вот она! Пачка «Пэлл-Мэлл»! Я вытащила сигарету, прикурила от спички и стала наслаждаться вкусом смерти, о которой здесь никто еще не подозревал. О, я заслужила немного удовольствия. В каком прекрасном мире я очутилась!

Малыш Фи сидел и разговаривал с белокурым мальчиком, пытаясь надеть на него свою вязаную шапочку; тот вроде не возражал, но шапка на него не налезала. По устремленному на меня взгляду одной из женщин я предположила, что это его мать. Скандинавка по внешности, она выглядела моложавой и длинноногой, несмотря на унылое, до пят, пальто в клетку. Как она только умудрялась жить в эту странную эпоху? Я знала, что будет война, но пока мы в нее не вступили. Я знала, что масса женщин скоро начнет работать, управлять машинами и мало-помалу укреплять государство, меж тем как их юбки будут становиться все короче, чтобы больше ткани шло на обмундирование, а нейлон пойдет на парашюты для молодых людей, прыгающих из самолета на Тихоокеанские острова. Все это еще только будет, но уже совсем скоро: неужели эта женщина ничего не ощущает?

– Эй, пышечка, вот ты где! Что новенького?