У нынешнего поколения совсем иное представление о дружбе. Если верить мировой литературе, раньше три друга это был максимум. Соответственно, и книги про дружбу назывались — «Трое в лодке», «Три мушкетера», «Три танкиста и собака». Или танкистов было четверо? Даже Иисус, далеко не мизантроп, имел двенадцать близких друзей, которым он раздавал бесплатные напитки, и был там еще один лже-друг. У Николь друзей пятьдесят два, и ни один из них не опоздал. Все явились без десяти восемь, праздновали до часу, пили бесплатные напитки и то, что принесли с собой, а затем разошлись по домам. После этого трех подружек Николь пригласила домой на посошок, предварительно она так мило попросила у нас разрешения на поздний визит.
— Тебе понадобится грузовик, чтобы довезти до дома пятьдесят два подарка, — предположил я. Но все подарки уместились в одну обувную коробку: большей частью это были жвачки, леденцы и наклейки. В обувной коробке оказалось лишь три, на мой взгляд, настоящих подарка, именно от тех трех подруг, что попали на посошок: белые наушники Sony, матерчатая сумка с оттиском модного молодежного словечка и картина в импрессионистском духе, продукт собственного творчества, под названием «Николь в ее природном окружении». И вот еще этот троянский подарок с блестками (да чтоб тебя еще раз, о незнакомый остряк!). Только те, кто сверкает сообща, могут стать настоящими друзьями, решила Николь. А остальные — они, наверное, нужны как фон, чтобы настоящие выделялись.
— Даже солнечному лучу нужна темнота, чтобы светить, — мудро заметила дочь.
В этом возрасте жизнь кажется бесконечной вереницей дней рождений. Пока мы бегали с пылесосами за кошками, Николь уже ковала планы на свой следующий, восемнадцатый день рождения, который она уже определила как окончательное прощание с юностью. Восемнадцатилетие Николь хотела отметить вместе с подругами в Париже. Они все туда должны поехать, найти могилу своего кумира Джима Моррисона и проститься с ним навсегда. Ведь с восемнадцати начинается взрослая жизнь, в этой жизни больше не будет места для Джима Моррисона и его прекрасной музыки, так размышляла моя дочь. Так что они постоят над могилой Моррисона в минуте молчания и положат ему на могилу пластинки вместо цветов.
В каких бы мрачных тонах она ни живописала свое будущее восемнадцатилетие, у меня в голове сразу возникла другая картинка: я видел могилу Моррисона, посыпанную блестящим порошком, сверкающее кладбище и светящийся Париж. У французской столицы бурная история, она пережила свои революции, чужеземные оккупации и студенческие баррикады, так что Париж поблестит как нечего делать. Затем я представил себе, как Джим Моррисон встает из могилы и бежит за девушками. Вот он кричит им, что отказываться от любимой музыки с восемнадцати лет это ребячество. И здесь я могу с Моррисоном только согласиться. Мне вот 46, и я до сих пор с удовольствием слушаю
Однако дочь беспокоится. Она не знает, что будет через год. Не испортятся ли блестки до тех пор? Выдержит ли дружба испытание временем? У девушек слишком разные жизненные планы, которые могут развести их во все стороны света. Ведь все планируют путешествовать, никто не хочет надолго оставаться в Берлине. Моя дочь хочет продолжать усиленно учить испанский и отправиться в Колумбию, чтобы внести вклад в борьбу с тамошней наркомафией. Она твердо убеждена, что если колумбийские крестьяне получат нормальную работу, оплачиваемую по европейским тарифам, то они прекратят выращивать сырье для наркотиков. Когда Николь окончательно одолеет наркомафию, она хочет на год уехать во Францию и изучать там историю. А в конечном счете она хочет вернуться в Германию, чтобы размышлять об увиденном и пережитом. Ее подруга Антония собирается в Индию, потому что папа много рассказывал ей об Индии, а затем в Америку, чтобы учиться. А Мария поедет со своим другом в Нижнюю Саксонию в полицейскую академию. Будем ли мы тогда вообще видеться? — задается вопросом Николь.