Невротическая личность нашего времени

Такого рода процессы так же явно проявляются в отношении пациента в ходе анализа. В его интересах использовать аналитический сеанс для достижения понимания, но он часто игнорирует свои собственные интересы, пытаясь угодить аналитику и заинтересовать его или получить его одобрение. Несмотря на то что могут быть веские причины, побуждающие его быстрее продвигаться в процессе анализа, — из-за того, что он страдает или идет на жертвы ради анализа, или потому, что располагает для анализа только ограниченным периодом времени, — эти обстоятельства подчас становятся совершенно несущественными. Пациент проводит часы, рассказывая длинные истории, лишь бы заслужить одобрительную реакцию аналитика, или пытается сделать каждый аналитический сеанс интересным для аналитика, развлекая его и высказывая ему свое восхищение. Все это может завести пациента так далеко, что его ассоциации или даже сновидения будут определяться его желанием заинтересовать аналитика. Или он может до безумия влюбиться в аналитика, искренне веря, что его единственное желание — завоевать его любовь, и поэтому будет пытаться произвести на последнего впечатление искренностью своего чувства. Здесь также со всей очевидностью проявляется фактор неразборчивости, так как любой аналитик воспринимается как образец совершенства или как полное воплощение личных ожиданий каждого отдельного пациента. Конечно, аналитик может оказаться таким человеком, которого пациент полюбил бы в любом случае, но далее это не объясняет ту степень эмоциональной значимости, которую приобретает аналитик для пациента.

Именно это явление обычно имеется в виду людьми, когда они говорят о «перенесении». Однако сам этот термин не является вполне корректным, потому что перенесение должно относиться ко всей совокупности иррациональных реакций пациента по отношению к аналитику, а не только к эмоциональной зависимости. Проблема здесь не столько в том, почему такая зависимость имеет место в анализе, поскольку люди, нуждающиеся в такой защите, будут цепляться за любого врача, работника социальной сферы, приятеля, друга, члена семьи, а в том, почему она особенно сильна и почему она встречается так часто. Ответ достаточно прост: среди прочего анализ означает проработку защит, воздвигаемых от тревожности, и, таким образом, возбуждает тревожность, скрывающуюся за стенами этих защит. Именно такое возрастание тревожности заставляет пациента тем или иным образом цепко держаться за аналитика.

Здесь мы опять находим отличие от детской потребности в любви и привязанности: ребенок нуждается в большей любви или помощи, чем взрослый, потому что он более беспомощен, но это отношение не имеет характера навязчивости. Лишь тот ребенок, который уже испытывает тревогу, будет цепляться за фартук матери.

Второй характерной особенностью невротической потребности в любви, также совершенно отличающейся от потребности ребенка, является ее ненасытность. Конечно, ребенок может капризничать, требовать к себе чрезмерного внимания и бесконечных доказательств любви, но в этом случае он будет невротичным ребенком. Здоровый ребенок, выросший в теплой и надежной атмосфере, чувствует уверенность в том, что является желанным, не требует постоянного доказательства этого и удовлетворен, когда получает помощь, в которой нуждается в данное время.

Невротическая ненасытность может проявляться в жадности как общей черте характера, обнаруживаясь в еде, покупках, нетерпении. Большую часть времени жадность может вытесняться, прорываясь внезапно, например когда скромный человек в состоянии тревоги покупает четыре новых пальто, В смягченной форме она может проявляться в стремлении жить за чужой счет либо в более агрессивной форме поведения человека-спрута.

Жадность, со всеми ее вариациями и сопряженными с ней внутренними запретами, называется «оральным» типом отношений и как таковая была подробно описана в психоаналитической литературе. Оно основано на достоверном наблюдении того, что жадность часто находит свое выражение в потребности в еде и в манере еды, а также в сновидениях, которые могут обнаруживать эти же наклонности более примитивным образом, как, например, в сновидениях с мотивами каннибализма. Однако эти явления не доказывают того, что нам приходится здесь иметь дело с желаниями, по своему происхождению и по своей сути оральными. Поэтому более логично, по-видимому, предположить, что еда — как правило, всего лишь наиболее доступный способ удовлетворения чувства жадности, каким бы ни был его источник, так же как в сновидениях еда является наиболее конкретным и примитивным символом для выражения ненасытных желаний.