Невская битва

—    У сю округу умучил своими чарами, клятый дву-сбруйный выродок, — ответил старшина. — И дити пропадали, и жинки чахли, и скот безумствовал, усего не перебачишь, що сей двуснастный демон наробил. То явится в виде чернявого красавца и сведет с ума якуюсь слабополую дуру. То навстричь того — придет к молодому парню в виде чернявой баскавицы, оморочит бедного, да так, что тот сохнет, сохнет да и ссохнет­ся намертво. Вот мы и постановили его гниздо дотла спалить.

—    А сам он… Или оно… Распетушье сие где оказа­лось?

—    А там и сгорело, слава Тебе Господи!

—    А ты, стало быть, старшина сельский? Яко звать тя?

—    Кирила Строгонос я.

—    Вот что, Кирила. Мне теперь не время с тобой разбираться, а на обратном пути я к тебе в село заеду да хватану тебя в управы. Как сие так происходит, что без властного дозволения вы тут кого попало жещи бу­дете! Этак вы и друг друга перепалите намертво, что на всей земле ни одного русского человека не останется.

—   Напрасно, княже, ты гниваешься, — испугался Строгонос. — Распетушье сие николько на русьского человика не было уподобием своим сходно. И такое черномырдое, будто бесерьмень али жиденя. Егда же мы его в доме заколотили и зажгли, оно на нас из пещной трубы голосило нерусьскими словесы. Страшно!

—   Видать, и впрямь нерусское, — заступился за старшину Строгоноса отрок Евстафий. — Ишь, вони­щу какую по себе развело, прогорая! И что у него в по­трохах было, неведомо, право слово! Эть, эть, яко смердит!

—   Может, оно самого анчихриста во утробе вына­шивало, — вставил свое слово крестьянин, уже один раз битый по загривку старшиною.

—   Стало быть, не без пользы мы его в воню злоут-робия сатанинского принесли, — молвил старшина Строгонос, выказывая владение уставами церковных молитв.

—   Однако же явили жестокоуправство, — встрял в разговор Никита Переяска. — Следовало сего распетушного злодея посадить в оковы и везти в град Русалим, где есть святой праведник Елпидифорий. Он мо­лится не токмо о продавших душу диаболю, но и даже о самих чертей скорейшему спасению и наставлению на путь истинный. О том свидетельствует даже и само имя праведника, ибо Елпидифорий эллиньски означа­ет «дающий надежду».

—   Неужто и о чертях, прости Господи?! — подиви­лись крестьяне, произведшие самосуд над колдуном.

—   Истинно глаголю вам! — проповедовал Никита с важным видом. — А уж таких, как ваш межеумок, к нему сотными приводят. Ставят пред ним на колени, а он только произнесет: «Обрати, Господи, сих заблуд­ших овец в истинную веру Православную!» И сей же час по слову Елпидифория они начинают визжать и крутиться волчком по земли. Изо ртов у них черный и смрадный дым валит, подобный тому, что тут рас­ пространился, и прочь вся черная сила выходит.

По истечении нечистого духа встают, приняв облик христианский, падают к руке праведника, лобзают ру­ку ему и поют «Воскресение Христово видевше…» А Елпидифорий, проливая чистые слезы, благослов­ляет их и возвращается в свою келью, где продолжает непрестанно молиться о спасении чертей и всего ада преисподней…

—    Опомнись, Никита! — не сдержался более слу­шать князь Андрей. — В какой соблазн вводишь ма­лых сих! Они ж тебе верят!

—    Верим, — закивал один из крестьян и тотчас по­лучил оплеушное благословение от старшины Строгоноса.

—    Вируем в Бога, а тоби, брехун, немного, — про­ворчал Строгонос. — Не может того быта, щобы пра­ведник за чертеняк молился. Либо он праведник и о нашем спасении печется, либо он такое ж самое распетушье!

—    Отсохни твои уста, земледелец! — возмутился Никита, и на сей раз был-таки награжден затрещи­ной, которую с наслаждением выдал ему князь Анд­рей Ярославич.

Следовало ехать далее, но любопытство распаляло князя, и он остался досмотреть, что будет дальше. Время от времени ему приходилось вновь и вновь оса­живать говорливого Переяску, удостаивая его подза­тыльниками, но тот готов был страдать, только бы раз­вивать свою любимую тему про старца Елпидифория.

Когда усадьба колдуна сгорела дотла и обвалилась, дождались, покуда догорит, и пошли растаскивать пого-релки в поисках обугленных костей межеумка. Им по­падались разные костяки, но все по природе своей звери­ные — кабаний, волчий, лошадиный, не было только че­ловеческих. Ужас постепенно наполнил души похлеще, чем смрадный дым легкие. Не знали, что и подумать.

Неуемный Никита и тут выдвинул свои выводы:

— Откуль, по-вашему, должны были образовать­ся звериные остовы? Я разумею так, что колдун сперва обратился в лошадь и сгорел, но, сгорая, превра­тился в кабана, который тоже сгорел. Наконец, он сделался волком и в волчьем обличье испепелился окончательно.

—   Ну да! — возмутился такому объяснению Евсташа. — А чего ж он из волка в кого-либо еще не превра­тился?

—   Дурья твоя голова! — ничуть не смутился Ни­кита. — Из волка ему одна дорога была — в зайца. А от зайца кости так прожглись, что от них один пепел ос­тался. У косого же кости девичьи.