Невская битва

—    Сие не твоего разумения дело. Стало быть, Гос­подь Бог сохранил тебя не случайно, а чтобы ты мог род продолжить. Понял? Тебе к ним торопиться неза­чем. Ты теперь за них родословную должен восстанав­ливать. Великая цель! Так что радуйся, Ратмире Гле­бович, что тебе Бог такое избрание дал. Радуешься?

—    Радуюсь, — отвечал мой собеседничек безрадо­стно.

—    Запамятовал я… Тебя по-крестильному как? Алексием?

—    Алексием. Не запамятовал ты, а правильно по­мнишь.

—    Так-то, Алеша, будем мы с тобой и дальше жить. Жизнь — она нужна нам.

Потом его отозвали на ужин, а меня тоже стали пот­чевать пшеничной заварихой, в которую, несмотря на Великий пост, мне, как тяжело раненному, растопили кусок сливочного масла. И вкуснее той заварихи, брат­цы мои, я ничего в жизни своей не вкушал. Скольким пирам я был неутомимый помощник, сколько разнооб­разных яств любезно и приветливо провел я сквозь свою благоустроенную утробу, каких только необычай­ных кушаний я не сосватал своему обходительному же­лудку, а на всю жизнь мне запомнится та простая горя­чая затируха из пшеничной муки со сливочным мас­лом. Добрая Малуша, жена Владимира Гущи, подавала мне ее на деревянной ложке ко рту, и я ел, обжигая рот, но ничуть не обращая внимания на сии малозначитель­ные ожоги, настолько это было сладостно и вкусно. Я съел целую миску, а до того дня несколько раз меня пробовали накормить то гречишной, то овсяной кашей, но я не мог впустить в себя ни одной ложки. И насытив­шись той затирухой, даже хотел еще попросить, но вдруг ослаб, обмяк и стал тихо растворяться.

А среди ночи я внезапно проснулся — меня наск­возь пронзило жгучее воспоминание. Я вспомнил все, что происходило со мной после того, как подо мной пал Коринф и меня, уже изрядно израненного, могучий не­мецкий ритарь окончательно свалил сокрушительным ударом тяжелой палицы по голове. Я вспомнил, как после этого летел сквозь какой-то нескончаемо длин­ный колодец, на дне которого ярко отсвечивало небо, и я все ждал, ну когда же я упаду в эту черную холод­ную воду, чтобы остудить нестерпимо горящее кровью и болью полено своей головы. И наконец я достиг дна колодца, ударился головой о поверхность воды и про­рвал отражение неба, будто холстину. Меня понесло дальше, но теперь уже не вниз, а вверх, в черное небо, горящее множеством звезд, и вновь я летел очень дол­го, горя желанием воткнуться набалдашником своего тела в этот непомерный купол, казавшийся непробива­емо твердым. Я мечтал расплющиться об него, чтобы вместе с моим существом расплющилась и погасла боль.

. Но я не долетел до него, а вдруг стал медленно опу­скаться вниз, падая, как падает перо, сорвавшееся со спины голубя, летящего над городом. И внизу я уже видел море и остров, а на острове — несметные толпы людей, собравшихся пред какими-то воротами, вели­чественными и велиозарными, подобными Златым вратам во Владимире, но только в десять, во сто крат более мощными и обширными, украшенными бесчис­ленными столпами и надвратьями, башенками и зуб­цами, а на башенках стояли люди и выкрикивали ко­го-то из огромной толпы, кишащей внизу.

И я очутился в той толпе среди многого множества людей разного возраста. Здесь было тесно, но никто не толкался. Волновались, дрожали от нетерпения, но не наступали друг другу на ноги, не отпихивали один

другого, вежливо дожидаясь, покуда вызовут овех и иних с другой стороны ворот.

И вдруг я увидел на одной из башенок мою невесту "Усладу — Ирину Андреевну Варлапову. Она была лу­чезарна ликом и вся светилась от радости видеть меня.

—    Вон он, вон он, мой жених, мой Савва! — крича­ла она своим милым голосом, указывая на меня ка­ким-то крылатым существам с пылающими лицами.

—    Пропустите его, — услышал я где-то рядом трубный голос. — Пропустите этого нового Савву, пав­шего на поле брани во имя Христа Спаса!

И предо мной расступились, образуя дорожку, буд­то тонкую березовую просеку, сквозь которую проби­вается белый солнечный свет. Далеко впереди я уви­дел родителей моих, отца и матушку, безвременно угасших более десяти лет тому назад и не успевших порадоваться моей ратной славе при жизни. Теперь я видел их радостные лица и понимал, что они все обо мне знают, не стыдятся своего сына, хотя он и много­грешен по сластолюбию своему. Знать, ратное мое му­жество перетянуло чашу весов в мою пользу…

И я уже почти у самых врат очутился, когда оттуда вдруг выскочил не кто иной, как ижорянин, брат Пельгусия, муж Февронии, с которой я познавался в Торопце перед Александровой свадьбой. Лицо его было свирепо, и я понял, что он послан изобличить ме­ня в грехах сладострастья и не пустить меня к отцу, матери и невесте. Все мое существо сжалось от тоски и боли, предчувствуя роковое падение в бездну. Я ос­тановился, ожидая удара. Ижорянин приблизился ко мне, пылая гневом и ненавистью — так мне казалось. Глаза его горели. Он воскликнул:

— Прочь! Прочь отсюда! Нельзя тебе сюда!

И он сильно толкнул меня в грудь. Я стал падать навзничь и успел еще услышать, как ижорянин вновь воскликнул: