Невская легенда

Чванливые вельможи трудно мирились с присутствием «худородного». До сих пор с сочувствием, прикрывавшим злобу, ему поминали унизительную челобитную конюшат, как писалось в той челобитной: «Живем мы, холопи, у государских лошадей, жилые и гулящие месяцы безпеременно, платьишком ободрались и сапоженки обносились… Царь-государь, смилуйся!» — и как «другим не в образец» выдали конюшатам «по портищу сукна амбурского».

Быть бы ему тем довольным, радоваться бы. Так нет, залетела ворона во дворец. Царь без него — ни шагу. Почему? Зачем?

«Собственный государев стрелок» чаще всего молчит, сжав тонкие губы. О чем молчит?

Близость Бухвостова к государю началась с события, казалось бы, малозначительного.

Зимой 1683 года к десятилетнему Петру пришел широкоплечий, могучего сложения детина. Поклонился до земли и степенно сказал, что «самохотно» просит записать его в «потешные солдаты».

Тогда в селе Преображенском и соседнем — Семеновском — Петр затевал невиданные игрища со своими «потешными». Он забросил листки-картинки, разрисованные веницейской ярью, позабыл о луках-недомерочках с яблоневыми стрелами, простился с маленькой своей кареткой — четыре крохотных лошади в упряжи, четыре карлика на запятках. Все игрушки — в сторону. Вместо них — походы, штурм земляных городков, драки до крови.

Немногие понимали, что в той игре — начало нового войска.

Сотоварищами Петра были его однолетки, боярские дети. А тут просится в «потешные» настоящий взрослый молодец. Петр недоверчиво, исподлобья смотрел на парня, — не шутить ли осмелился? Бухвостов же — это был он — видел перед собой царя-мальчишку, долговязого и тощего, одно плечо выше другого, на длинных руках с черными ногтями — синяки, на коротком, ширококрылом носу — царапина.

Кажется, они понравились друг другу. С тех пор Петр не расставался с Бухвостовым, дав ему необычное звание — «первый российский солдат». Мальчишка-царь кликал думных бояр и князей Гришками, Алешками, Митьками. Вчерашнего конюшонка — только так: Леонтьич.

Бухвостову ведомо было о молодом государе то, что от иных было скрыто. Он спал с царем в одной палатке, хлебал щи из одной миски. Если, случалось, в походе Петра продует, шею на сторону своротит, не вздохнуть, — лекарям ни слова. Леонтьич грел для него кирпичи, прикладывал их вместе с горячими отрубями к больному месту, в бане на высоком полке нещадно хлестал жаркими вениками. Домашние средства помогали. Утром Петр уже носился по полям, командовал гусиным, хриплым голосом.

У Бухвостова хранились за пазухой и тетрадки Петра. Набегается он досыта, растянется на траве, уткнет округлившиеся глаза в неровные, как худой солдатский ряд, строки, от старания язык высунет, твердит буквицы и цифирь.

По тем листкам, на досуге, и Сергей Леонтьевич понемногу учился. Арифметике:

«Буде хочеш розныя сметы сколько нибудь вместе сложить, что их будет и ты стафь хоть, 1000, хоть 100, хоть 10, и оп том не думай, хоть многое число наперед, хоть малое, только чтобы правая сторона была ровна, а в выклатке стафь те слова, которыя сверх десятку…»

Или артиллерии:

«Когда стрелять, отведать перва так: сколько положишь пороху записать, так же на скольких градусах мортир поставить записать же, потом смерять сколько далече бомба пала…»

От тех ребяческих листков, порванных, захватанных грязными руками, исписанных неразборчивыми каракульками, и началась у Петра жадность к пониманию, к науке. Тогда в кремлевском «верху» всякое учение почиталось делом зазорным, не боярским, не царским.

При Бухвостове, бывало, Петр отпрашивался у матери, Натальи Кирилловны, на богомолье в Переяславский монастырь. Но сворачивал к озеру и там до кровяных мозолей тесал доски, рубил бревна, слаживал первые свои корабли. Топор в царских руках — виданное ли дело!

Когда стала известной причина частых отлучек на озеро, не таился. Пропадал там месяцами. Отделывался от материнских забот коротенькой цидулкой, посланной с Леонтьичем:

«В Москве я быть готов, только гей-гей дела есть, и то присланной известит явнее».

Бухвостову всегда казалось, что Петр далек от матери, от ее тихих теремов, неусыпных забот и тревог. Но когда Наталья Кирилловна умерла, Петр три дня не выходил из покоев. Один лишь Сергей Леонтьевич видел его тоску и слезы.

Оплакивал мать уже не мальчишка, а великий государь, безудержный в своих страстях, жестокий и беспощадный на пути к цели.

Люди, близкие к царю, никогда не забывали о своей выгоде. Его денщики становились генералами и сенаторами. Бухвостов же не выходил из солдатского звания.

Как-то незаметно для себя он утратил право на жизнь, отдельную от Петра. Стал и в самом деле его «тенью», привычной до неприметности.

Петр бывал сватом и кумом на свадьбах и крестинах почти у всех своих гвардейцев. Но когда Сергею Леонтьевичу приглянулась девица такого же, как он сам, незнатного рода и он заговорил о женитьбе, Петр уставился на него, словно впервые увидел.

— Помилуй, что это тебе в голову взбрело? — спросил с гневом. — Нам в Воронеж ехать, а ты жениться надумал.