Невская легенда

Сергей Леонтьевич не поднимался. Бомбардирский капитан видел седину, густо пробившуюся сквозь смоляную чернь волос. На затылке белел плохо зарубцованный шрам. Петр помнил — это Нарва. На щеке, под ухом, как заплата — красный лоскут кожи. Это — Нотебург.

— Государь, смилуйся! — проговорил Бухвостов.

Когда-то мальчишкой-конюшонком такими же униженными словами начинал он челобитную: просил кафтанишко взамен прохудившегося, сапожонки на смену истоптанным.

Сейчас «первый российский солдат» молил о крохе счастья, не своего — чужого. Не жить ему без этой крохи.

— Ведомо тебе о беглой девке Васене, — сказал Сергей Леонтьевич, — в Преображенское шлют ее.

Перехватило дыхание. Сержант обождал минуту.

— Знай, — продолжал он, — тут моя вина. Я привез ее из деревни, над сиротством сжалился… Меня казни. Пощади ее, ни в чем перед тобой не виноватую…

Петр поднял Бухвостова. Приткнул его к стене, там стояла широкая лавка. Заходил по горнице. Бросал отрывистые слова в угол, где уже плотнела предвечерняя сутемь:

— Подумай, Леонтьич, о статочном ли говоришь? Что будет с государством, ежели холопы, смерды начнут от господ бегать?.. Сие без наказания оставить не можно. Сам знаешь — закон сильнее меня. Над законом я не властен!

Бухвостов пошел из горницы. Он шел с протянутыми руками, нащупывая дверь, как слепой…

Петр нагнулся в притолоке, чтобы не стукнуться головою. Выбежал из дома. Ну, денек нынче выдался: то псковский митрополит-пройдоха, то беглая девка.

С разбегу перескочил в верейку, сильно качнувшуюся на волне. Рванул привязь. Загребал одним веслом, стоя.

Узкую, остроносую верейку подхватило течение. Оглянуться не успел — ее уже вынесло на песчаный бережок Заячьего.

Там земля вздрагивала от ударов многопудовой бабы. Тесаные сваи уходили в речное дно. В людском разноголосье, в стуке топоров и скрипе во́ротов, под протяжные выкрики — запевы артельных старшин — строился город.

6. РАБОТНАЯ КАТОРГА

На исходе второго месяца бесчеловечно тяжелых работ Санкт-Петербургская крепость была готова принять бой.

Над Невою поднялись земляные валы-стены с шестью бастионами на углах. Валы местами обшиты досками, и в них на корабельный манер проделаны откидные люки. Из каждого такого люка глядит черный ствол.

Множество пушек поставлено на стены. Есть чем встретить врага. Но все, что сделано, годится лишь на первый случай. Под прикрытием пушек работы в крепости разрастаются с каждым днем.

За валами, вдоль прорытого канала, как воробьи на жерди, появились первые мазанковые домишки. Они крыты дерном и берестой. Подле валов вытянулись поместительные казармы, цейхгауз, провиантские магазины. На особицу, чуть в стороне — гарнизонная гауптвахта. Она с краю площади, которую солдаты прозвали Плясовой.

Почему такое название, Трофим Ширяй понял, когда сам попал сюда. Подвела его обычная болтливость. Сказал обидное слово о заезжем майоре. Тот услыхал и велел кнутом обучить солдата, как почитать старших.

Напрасно Трофим ныл, показывал, что у него нет «живого места» на теле: и прострелено оно, и порублено, и батожьем порото. Никто не пожалел солдатскую спину. У палачей кнуты, как ножом, режут. Ну и поплясал же под ними Трофим…

Но шкура у него, как он сам говорил, «заживчивая», а нрав — это все знали — отходчивый, безобидный.

Прямо с Плясовой, поддергивая штаны, сиповщик отправился на Нарышкинский бастион ров копать.

Тут не то что обиду, сам себя позабудешь. Только поспевай разворачиваться. Ширяй, худой да жилистый, в работе спорый, как всегда, успевал и над соседями позубоскалить. Без этого он часа не проживет.

Троха искал земляков, расспрашивал, кто откуда, и каждого насмешливым словом вроде крюком подденет. Боровичане у него были «водохлебы», псковичи — «ершееды», арзамасцы — «малеваны», среди них встречались иконописцы, что божий лик малюют.

— Отколь, робятки? — выкрикивал он певуче. — Галичане? Это вы толокно в реке веслом месили?.. А, чухломцы-рукосуи: рукавицы за пазухой, а другие ищет… Здорово, вятчки — парни хватчки: всемером одного не боимси…

Кто смеялся вместе с солдатом, а кто и серчал.

— Черт чернозубый, — говорили работные, — тут горе взахлеб, а он шуткует.

— Погоди, — огрызался Трофим, — побываешь на Плясовой, сообразишь, какое оно, горе, бывает. Хошь плачь, хошь шути.

Видели — трудится солдат вместе со всеми до тяжкой свинцовой устали, прощали насмешку…

На петербургских бастионах вся Россия работала. Восемьдесят пять губерний и городов присылали землекопов, плотников, пильщиков. В иные дни до сорока тысяч человек тянули лямку на Заячьем.

Топор за поясом. В руках лопата. Порты засучены по колено — то и дело приходится в воду ступать. Немытый, желтый от привязчивой лихорадки, всегда голодный — питерского издалека узнаешь.

Потому мужики и шли к Неве с великой «ту́гой», провожаемые всеми родными плачем, как на погибель.

Страшно работному человеку в граде Санкт-Петербурге. Но была доля и пострашней.